Кто погасил свет? - [24]

Семнадцать пятнадцать. И опять, второй раз за день, дружно на всех этажах ударяют звонки, только теперь они играют отбой. Не успевают они смолкнуть, как десятки дверей распахиваются, одновременно выпуская в коридоры великое множество инженеров обоего пола. Степень готовности коллективы демонстрируют необыкновенную. Будь это пожарная эвакуация, все получили бы высокую оценку. Спустя полминуты ежевечерний исход достигает уже пиковой фазы. Словно кто всыпал дрожжей в инженерный корпус – люди массой выдавливаются через оба подъезда и того гляди начнут выпрыгивать из окон. Даже удивительно, сколько народу могло вмещать в себя это четырехэтажное здание!

Однако Люда на выход не торопится. Во-первых, она опасается, как бы не раздавить в толкучке пакет с молоком, а во-вторых… во-вторых, ей просто некуда особенно спешить. Нет Люде надобности ни в магазин бежать занимать очередь, ни в ясли за обкаканным чадом – она девушка свободная. Пока Трушин обходит опустевшую репрографию, проверяя, все ли обесточено, пока он запирает и опечатывает помещения, Люда вполне успевает привести в порядок свое лицо. Распущен и снова заколот русый хвостик; две свежие капли «Может быть» втерты за ушами…

Но вот и Леша:

– Я готов.

В руке у него железный стаканчик с ключами. Эти ключи Трушину еще предстоит сдать в охрану, поэтому завод они с Людой покидают поврозь. За проходной Леша снова ее догоняет, и девушка, перевесив сумочку на другое плечо, берет его под руку. Рука у Трушина велика в объеме, мышцы плотные по-мужски, тяжелые и круглые. От него немного пахнет потом, но не противно – так когда-то пахло после работы от Людиного отца.

Эдак под руку они и идут – ни дать ни взять семейная пара. Идут и молчат, словно все между ними уже сказано, словно нет друг к другу никаких вопросов. Однако идиллия эта длится только до улицы Островского. Здесь Люде поворачивать на поселок, а Трушину идти прямо – он со своей мамой живет в однокомнатной на «жилдоме». На перекрестке пара останавливается. Люда высвобождает руку из-под трушинского локтя.

– Ну?..

– Ну… до завтра… Эх, сапог-то я твой в цех не отнес.

– Ничего, – Люда усмехается. – До зимы еще далеко.

На этом они и расстаются.

6

Анна Тимофеевна пьет чай вприкуску. Сахар она колет кухонным ножом прямо у себя в горсти. Мелкие осколки сыплются ей в подол, и тетя Аня собирает их пальцами. Дуська на своих кривых ногах уже прохаживается туда-сюда по кухне. Как всегда к ночи, зрачки у кошки расширены; она то принимается драть когти о бревенчатую стену, то, словно кот, трясет задранным хвостом.

– От приститутка! – лениво удивляется Анна Тимофеевна. – Ить пока не подохнет, все блудить будет… – И, хлебнув из чашки, просит Люду: – Поди, что ль, выпусти ее.

Дуська бежит в сени впереди Люды. Девушка открывает дверь и пинком отправляет кошку в уже довольно загустевшие сумерки.

Сквозняк докатывает до кухни. Анна Тимофеевна поводит плечами:

– Свежо на улице?

Люда кивает.

– И темно уже… – Тетя Аня задумчиво глядит в окно: – Осень скоро… Твой-то, слышь… как он?

– Что как?

– Сапог-то снес в починку?

Легкая тень ложится Люде на лицо:

– Нет, не снес… – Нахмурясь, она начинает прибирать со стола. – Кто его знает, когда он вообще снесется…

Тетя Аня вздыхает и подает ей свою чашку.

7

Ночь. Луна в окне выглядит малость замаранной, будто репа с грядки. Рябой бледный свет ее пал на противоположную стену и тихо сползает на пол по выцветшей старой карте СССР. Правее карты, на плечиках, грустит, как обычно, Людин жакет от брючного костюма. Еще правее оттопырились отставшие обои, и здесь эта стена образует угол с другой – той, что отделяет Людину комнату от комнаты Анны Тимофеевны… Тете Ане выпало в жизни много несчастий, но одним Бог миловал: несмотря на возраст, бессонницей она не страдает. Уже час или больше слышатся из-под настенного коврика ее носовые трели, неутомимые, как скрип сверчка.

А Люда вот не спит… Отчего? Луна тут виновата или томление девичьего естества? Или тревожится мысль в тумане жизненной неопределенности? Трудно сказать… Может быть, оттого ей не спится, что в комнате душновато. Люда выпрастывается из-под одеяла, поворачивается на живот, и, словно дождавшись своего, лунный нескромный блик ласкает ее оголившуюся попку.

Одно можно предположить наверное: мечты, если какие и просятся сейчас в голову, Люда гонит от себя прочь. Она знает: размечтавшись через меру, рискуешь и до утра не заснуть. Нет, думать надо о пустяках… например, о Борьке: спит он сейчас или нет? Или жрет в потемках и злится на мышей, ворующих у него из корыта? А можно попробовать представить себе устройство РЭМа – это тоже хорошее снотворное. За такими размышлениями Люда почувствует наконец знакомое щекотание переносицы и лоб ее приятно отяжелится. Придет пора – и пожалуйста: словно в часах-кукушке, только без боя, во лбу отворится дверца и оттуда птичкой выпорхнет девичья душа и будет гулять до рассвета.

Дуське такие прогулки не снились… Впрочем, она, старая шлындра, поди, не помнит к утру, где и въяве таскалась. А вот Люда свои ночные приключения запоминает хорошо. Однажды ей приснилось, будто она плавает в море – и так быстро плавает, что самой удивительно. Другой был сон, похожий на этот, – что Люда необычайно ловко катается на горных лыжах (которых и в руках-то не держала). А иногда ей даже представляется, что она не Люда вовсе, а какая-нибудь другая девушка. И случаются с этими «другими» порой такие приключения… ну… словом, не совсем приличные. Вот про такие сны Люда никому не рассказывает, хотя на нее саму они производят сильное впечатление.