Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже - [2]

Я не помню, чтобы эти разговоры перемежались поце-

луями. Я вообще мало помню наши поцелуи. Электри-

чество текло между нами, не отключаясь ни на секунду, но это был не только чувственный, но и интеллекту-

альный заряд. Впрочем, какая разница?

Мне нравилось смотреть на твое слегка надменное

подвижное лицо, мне нравился твой отрывистый

аффектированный смех, твоя рок-н-ролльная пластика, твои очень светлые глаза. (Ты писал про Джеймса Дина, на которого, конечно, был похож: “актер-неврастеник

с капризным детским ртом и печальными старческими

глазами”*.) Когда ты выходил из нашего домашнего

пространства, то становилась очевидной несоразмер-

ность твоей красоты внешнему миру, которому надо

* Все цитаты без ссылок, которые встречаются в тексте, взя-

ты из статей и лекций Сергея Добротворского. — Примеч. авт.

было постоянно что-то доказывать, и прежде всего —

собственную состоятельность. Мир был большой — ты

был маленький. Ты, наверное, страдал от этой несораз-

мерности. Тебя занимал феномен гипнотического

воздействия на людей, который заставляет забыть

о невысоком росте: “Крошка Цахес”, “Парфюмер”,

“Мертвая зона”. Ты тоже умел завораживать. Любил

окружать себя теми, кто тобой восторгался. Любил, когда тебя называли учителем. Обожал влюбленных

в тебя студенток. Многие из твоих друзей обращались

к тебе на “вы” (ты к ним тоже). Многие называли по

отчеству.

Я никогда тебе этого не говорила, но ты казался

мне очень красивым. Особенно дома, где ты был

соразмерен пространству.

А в постели между нами и вовсе не было разницы

в росте.

2.

14

22 января 2013

Я так отчетливо помню, как увидела тебя в первый раз.

Эта сцена навсегда засела у меня в голове — словно

кадр из фильма новой волны, из какого-нибудь “Жюля

и Джима”.

Я, студентка театрального института, стою со

своими сокурсницами на переходе у набережной

Фонтанки, около сквера на улице Белинского. Напротив

меня, на другой стороне дороги — невысокий блон-

дин в голубом джинсовом костюме. У меня волосы

до плеч. Кажется, у тебя они тоже довольно длинные.

Зеленый свет — мы начинаем движение навстречу

друг другу. Мальчишеская худая фигурка. Пружинистая

походка. Едва ли ты один — вокруг тебя на Моховой

всегда кто-то вился. Я вижу только тебя. По-женски

тонко вырезанное лицо и голубые (как джинсы) глаза.

Твой острый взгляд меня резко полоснул. Я останавли-

ваюсь на проезжей части, оглядываюсь:

— Это кто?

— Ты что! Это же Сергей Добротворский!

А, Сергей Добротворский. Тот самый.

Ну да, я много слышала про тебя. Гениальный

критик, самый одаренный аспирант, золотой мальчик, любимец Нины Александровны Рабинянц, моей

и твоей преподавательницы, которую ты обожал за

ахматовскую красоту и за умение самые путаные мысли

приводить к простой формуле. Тебя с восторженным

придыханием называют гением. Ты дико умный. Ты

написал диплом об опальном Вайде и польском кино.

Ты — режиссер собственной театральной студии, которая называется “На подоконнике”. Там, в этой

студии на Моховой, в двух шагах от Театрального

15

института (так написано в билете), занимаются

несколько моих друзей — однокурсник Леня Попов, подруга Ануш Варданян, университетский вундеркинд

Миша Трофименков. Туда заглядывают Тимур Новиков, Владимир Рекшан, длинноволосый бард Фрэнк, там

играет на гитаре совсем еще юный Максим Пежем-

ский. Там ошивается мой будущий лютый враг и твой

близкий друг, поэт Леша Феоктистов (Вилли).

Мои друзья одержимы тобой и твоим “Подокон-

ником”. Мне, презирающей подобного рода камлания, они напоминают сектантов. Андеграундные фильмы

и театральные подвалы меня не привлекают. Я хочу

стать театральным историком, азартно роюсь в пыльных

архивах, близоруко щурюсь, иногда ношу очки

в тонкой оправе (еще не перешла на линзы) и глубоко

запутана в отношениях с безработным философом, мрачным и бородатым. Он годится мне в отцы, мучает

меня ревностью и проклинает всё, что так или иначе

уводит меня из мира чистого разума (читай —

от него). А театральный институт уводит — каждый

день. (Недаром театр на моем любимом сербском —

“позорище”, а актер — “глумец”.)

Театральный институт был тогда, как сказали бы

сейчас, местом силы. Это были его последние золотые

дни. Здесь еще преподавал Товстоногов, хотя жить ему

оставалось недолго, несколько месяцев. Ты называл его

смерть счастливой — он умер мгновенно (про смерть

говорят “скоропостижно”, больше ведь ни про что так

не говорят?), за рулем. Все машины поехали, когда

включился зеленый свет, а его знаменитый “мерседес”

не двинулся с места. Так умирает герой Олега Ефремова

за рулем старой белой “волги” в фильме с невыно-

симым названием “Продлись, продлись,

16

очарованье” — под тогдашний истерически-бодрый

хит Валерия Леонтьева “Ну почему, почему, почему

был светофор зеленый? А потому, потому, потому, что

был он в жизнь влюбленный”.

Мы ходили на репетиции к Кацману. Его преды-

дущий курс был звездным курсом “Братьев Карама-

зовых” — Петя Семак, Лика Неволина, Максим

Леонидов, Миша Морозов, Коля Павлов, Сережа

Власов, Ира Селезнева. Кацман любил меня, часто

останавливал на институтских лестницах, задавал

вопросы, интересовался, чем я занимаюсь. Я болез-

ненно стеснялась, что-то лепетала про темы своих