Кто не знает братца Кролика! - [32]
Киже отшатнулся. Но не успевает меня окончательно послать – главный хозяин наполнил свою стаканюгу.
Конечно же, не Цицерон! Без конца подается образ всем им тогда позарез нужной боевой тропы. Мой великан-сосед заметил: я самым подлым образом чуть пригубил единственную оказавшуюся здесь посреди бравых граненых собратьев, рюмку. Он явно белая ворона в петербургской милиции: слушает доводы не перебивая. Однако затем преспокойно доводит дело до конца: не требует поменять емкость, но заставляет ее осушить. А Кинг-Конг заряжает по новой. И, окончательно перечеркивая Конституцию, клянется в преданности личному корефану, пусть даже Васенька такое натворит, за что предлагают пять пожизненных сроков. Заодно упомянуты и мы, грешные. В считанные секунды мне и поручику обеспечен надежный тыл.
Я даже начинаю жалеть, что Кролик улизнул – вот бы порезвился сейчас в Валгалле посреди скандинавских богов, которым только шлемов и не достает; а так все присутствует, включая веселую свирепость, с которой божества хлещут водку. Переходим к павшим: к тем, чьи фотографии сейчас за нашими спинами, и к тем, кого потеряли Васенька с командиром на той бесконечной дороге. Штык-ножами кромсается колбаса. Разламывается хлеб и каждый ломоть – порция Циклопов. Так продолжается тризна, самая удивительная из тех, которые я когда-либо видел. Никакой болтовни. Пьют и едят по приказу. Все нарезается и наполняется с невероятной проворностью, словно орудуют два молодца из ларца. К подобному варианту замечательной мужской попойки женщин нельзя подпускать и на сто километров.
Тост за «надежную затычку для любых дыр» предлагается тоже до дна. И вот здесь-то клешня соседа чуть было не перекусила мое запястье, ненавязчиво заставив сменить рюмочку на полновесный стаканище. Кубок Большого Орла и в три глотка не осушить, но все уже встали: ОМОН, как и павшие – дело святое. Отказаться, когда за тобой пристально следит дюжина здоровенных варягов – дерзость, граничащая с безумием.
– За ноги не беспокойся, – грохочет легендарный Васенькин друг. – Доставку берем на себя.
Даже в поручике совершенно некстати проснулось гусарство:
– Пей, скотина!
Один из богов, налысо бритый, с рыжими запорожскими усами, подавая пример, опрокидывает полновесные триста грамм, а затем, нехорошо оскалясь, размахнулся бутылкой, которую перед этим до капли выжал в свою стеклянную гильзу. Сноп брызг, а омоновец доволен – и все-то ему нипочем, и его железной башке – тоже.
И тогда остальные, выпивая, начинают соревнование – бутылок хватает. У одного не получилось с первого раза: стиснул зубы и повторяет попытку. Я думал, к осколкам приклеятся мозги, но воин как ни в чем не бывало крякает, почесывает темя. И усаживается, сияющий.
Распаренные, разгоряченные парни уставились на единственного отщепенца – и, видно, мне пропадать! Придется осушить это ведро и тоже треснуть себя чем-нибудь по голове. Однако медлю (неохота приближать верную погибель) и таращусь на стол, осыпанный блестками. Никотиновый туман наконец-то загустел и спустился. Воздуха не хватает. Я все еще мучительно раздумываю.
– Ну, – почти что рычит поручик: ведь самым бессовестным образом я позорю и его, и Васеньку – и весь род людской. – Пей же!
О, погибель! О, эти последние томительные секунды!
Мать отмывает кухню. Засучила рукава праздничного пуловера. Волосы завесой падают на лицо: она их сдувает – вся в работе! И ведь не замечает сынка.
Оправдание бессмысленно. Выбора никакого – ружье на стене выпалит – и обязательно из двух стволов двенадцатого калибра.
Глупо отнимать тряпку – ни за что ее не отдаст. К тому же подмостки норовят уйти из-под ног. Одно замечаю: поручик на славу постарался в отцовском кабинете; даже коньяк недопитый бросил, мерзавец.
Первое заявление однозначно:
– У меня нет сыновей!
– У тебя есть сыновья, – я даже не запинаюсь. – Иди спать, ма!
Некоторое время пикируемся. Она уверена: есть два борова, обосновавшиеся в этом хлеву. Я обреченно возражаю.
И тут, конечно, ее на куски разносит, как Вселенную во время Большого Взрыва. Вспыхивает весь ее необъезженный, ядерный темперамент. Реакция неуправляема. Мать задохнулась: то обстоятельство, что она права, удесятеряет неуемные силы:
– Подонок!
Молю хранителя, чтобы залепил мой рот невидимым скотчем.
Тряпка хлещет по моей одеревеневшей физиономии. Ужасны моменты, когда красивые женщины так разрываются!
Кротко замечаю, что не являюсь скотиной. Выпиваю, бывает, но держусь адекватно. И тогда, бледнея до синевы, она аргументирует: человек, которого прислоняют в коридоре к дверному косяку, словно вещь, два омоновца, не может быть адекватным. И вообще, мать потрясена: у нас есть милиция, которая доставляет домой таких вот отвратительных пьянчужек, вместо того, чтобы забить их в каком-нибудь темном углу.
И вот здесь-то выдохнулась. Сбилась с ритма: гнев праведный ее все-таки задушил. На полуслове споткнулась: забыла о логике текста. И на брата сбивается:
– Где бездельник? Когда он в последний раз был дома?
Стираю грязь со щеки, а мать уже о братце печется:
– Ты знаешь, что он принимает наркотики? Дурак он последний. Почему же не схватишь за руку? Не дыши на меня, не дыши, ты такой же мерзавец, как твой папаша. Одного поля ягоды! Занимаетесь чем угодно!
