Кто не верит — пусть проверит - [60]

Мы долго смотрели на волнистую линию лесов, на горы, которые поднимаются все выше и выше до самого Кралицкого Снежника, смотрели вдаль, туда, где сочная зелень лугов переходит в синеватый туман равнины.

И кажется, что плодородная земля трудолюбивого чешского народа, защищенная горной цепью, чувствует себя здесь в безопасности — дома, под солнышком.

Мы нашли на карте все горы, одну за другой. Шерлих — 1010 метров, Марушин камень — 1039 метров, Янова Купа — 1042 метра, Заколдованная — 981 метр, Комар — 995 метров, Страж — 946 метров, Арноштка — 999 метров, вдали Сухий Врх с Брадлом — 981 метр и Черная гора — 994 метра. Кнопка считает, что гора начинается с тысячи метров. Ему всегда жаль тех гор, у которых не хватает всего нескольких — пяти или шести — метров для того, чтобы стать взрослой горой. Они не доросли до воинской нормы.

И тогда мы составили план больших работ. Ведь человек — могучий хозяин лесов. Он может изменить мир, природу и даже карты. Мы решили мобилизовать всех мальчишек в Ржичках, всех наших знакомых и устроить массовую экспедицию на Арноштку, причем каждый повезет тачку земли. И Адам понесет ведерко песка. Мы насыплем все это на вершину Арноштки и затем напишем в Государственный картографический институт, чтобы они пришли перемерить ее, так как она выросла и стала взрослой, настоящей горой — в ней уже больше тысячи метров. То-то ученые будут удивляться и покачивать головой!

Местность здесь красивая. Ее можно было бы назвать краем туризма, но Кнопке больше нравится название «край приключений». Здесь все словно создано специально для мальчишек. Нет, правда, гигантских масштабов Татр, но в долинах вас подстерегает одна неожиданность за другой. Реки, ручьи, шлюзы, луга и пасеки, склоны, заросшие малиной, ежевикой и черникой, леса, в которых слышится топот оленей, облака, в которых парят ястребы, кобчики и мышеловы, и… замки. Замки и руины. Это что-нибудь да значит! Какой простор для фантазии!

А сколько здесь замков! Всех, наверно, даже учительница не знает. Мартин Давид начал перечислять замок за замком те, в которых был и где не был:

— Литице, Потштейн, Велешов, Скугров, Липерк, Черниковице, Радостовице, Жампах, Ланшперк, Быстрщец, Клечков, Скалка, Ледце, Крагулец, Очелице, Младков, Фримбурк…

— …Доудлебы…

— Это не укрепленный замок, а простой. У него другой значок на карте. Тогда можно назвать еще Рокитнице, Жамберк, Рихнов, Тршебешов, Частоловице, Костелец, Кишперк, Опочно, Добрушку, Нове Место над Метуей, да еще штук десять я наверняка пропустил.

Я выдам вам секрет: ни в одном из них мы не были, но у нас есть карта Орлицких гор: она прикреплена к дверям уборной — это наблюдательный пункт, — там мы усердно изучаем наш край. Это такая многообещающая карта!

Сюда, в этот уголок чешской земли, я обычно возвращаюсь из далеких путешествий. В наш домик, к своим двум мальчикам. Я не родился здесь и не приписан к местной общине, но нам всем здесь хорошо.

В лесу растут стройные деревья. Растут дружно. Одно подле другого. Бор шелестит, шумит. Чаща гудит и воет. Но фальшивой ноты не услышишь. Это не болтливые рощи, не сплетничающие парки, не влюбленные фруктовые сады. Это пограничные леса. Они пережили свою и нашу историю. Умеют молчать. В своей чаще они таят нетронутые лужайки и здороваются только с облаками. Но никогда здесь не расцветают ложь или лесть. Если прохожий ищет тени, деревья не спрашивают, кем был его отец, где он был во вторник в полдень и какие книги читал. Они раскидывают свою крону и осеняют усталого путника свежей тенью. И, когда путник выходит из леса, перед ним вдруг открывается весь мир.

Это край полей и рудников, хижин и домен, городов и деревень, край, оплетенный сетью шоссейных и железных дорог. Чудится, что он весь растет и зреет. Вот солнце раздвинуло тучи и осыпало долину золотой пылью света. Скрипнули оси повозки.

Крестьянин, заслонив рукой глаза, обратился ко мне:

— Благодать! Хорошо у нас, а?

— Знаешь, Мартин Давид, в каждой стране, сколько их есть на свете, может быть, сейчас кто-нибудь тоже прервал работу и подумал, что его родина, с ее лесами, морем и солнцем, — лучшая в мире.

Индеец, прорубающий себе мачете[46] путь сквозь влажные джунгли, полные опасностей, пресмыкающихся, хищников, цветов, криков и таинственной тишины, вдруг останавливается, широко раскинув руки от счастья. Сам не зная почему. Ему хорошо. Ему знаком здесь каждый шелест. Он — дома. Он ускоряет шаг и бежит к селению, где жена печет лепешки и в луже играют его дети.

Или китаец, который плывет по притихшей реке в своем сампане, груженном зелеными бананами или серебряной рыбой. Сампан не отбрасывает тени на мутную воду, ведь солнце в зените. Взглянув вверх по течению на конусы гор и зеленеющий берег, где, словно паучки, до самой отмели расползлись домики, он невольно улыбается. Ничего не говорит, но знает, почему он плывет именно здесь. Знает, почему плавал здесь его прадед и прапрапрадед его прапрадеда. Вот уже пять тысяч лет здесь его дом.

— А когда ты был в тех странах, тебе там было плохо?

— Нет. Мне там нравилось. Я старался вжиться в их быт, ощутить тепло и аромат этих стран. Но моя родина иная. Всегда иная. Я люблю весь мир, но это возможно, только если ты где-нибудь по-настоящему дома. Те, у кого нет родины, блуждают по миру без друзей, и им везде плохо. Их все время что-нибудь гонит с места на место. Они не понимают, что это зов родины.