Кто ищет, тот всегда найдёт - [12]

Для меня осень — время вялости. Одно хорошо: комары сдохли. За этот первый свой полевой сезон я понял, что нет в тайге зверя злее, чем комар. И, главное, не боится ничего, козявка — зудит, нагло предупреждая, прежде чем вжалить, на психику давит, мерзавец. Уснуть не могу, пока не прихлопну единственного или не закопаюсь в спальный мешок с головой, предпочитая задохнуться. Не выдержу, зажгу свечу, вылезу голеньким поверх мешка — на тебе, кровосос, пей рабочую кровь, и только обрадовавшийся сядет — хлоп! И нет великана. Столько удовлетворения, словно Сталинградскую битву выиграл. Мошка мне симпатичнее — она грызёт молча, не зудит на нервах.

Фу! Хорошо, что топографы-разгильдяи оставили дерево, высоко лежащее поперёк магистрали. Можно и передохнуть. Куда торопиться? Всё едино мимо больницы не проскочишь.

— Посидим? — прошу с трудом перешагнувшую преграду Марью. Вижу, что и она притомилась под мужским рюкзаком с образцами, крупные градины пота скопились на широком гладком лбу, стекая в густые широкие брови. Помог снять ношу, открыв большое влажное пятно на узкой девичьей спине. Бросить бы надо камни, предлагал, а она не хочет.

Только присели, слышим, какой-то жалостливо-звенящий курлыкающий звук над деревьями стелется. Подняли головы, а там, высоко-высоко, широким ровным клином летят журавли.

— Чего они так рано? — спрашивает Марья.

— Они всегда раньше всех, — объясняю авторитетно, не зная толком, — другим птицам дорогу прокладывают. Эти, наверное, северные, там уже холодно, без остановок шпарят, торопятся.

Пролетающие журавли всегда оставляют тоску.

— Как бы я хотела полететь вместе с ними, — раздумчиво проговорила бескрылая птица, провожая широко открытыми глазами удаляющийся клин.

— Куда? — поинтересовался я просто так: я не только летать, но и ходить не в силах.

— Всё равно, — ответила, не задумываясь, — только бы подальше отсюда, — и опять я понял, что душа её в боли и на замке.

— А я? — спрашиваю обиженно.

Засмеялась, возвращаясь на землю.

— Из-за тебя и не лечу.

Один журавлик, последний в длинном крыле клина, вдруг стал отставать, резко отвернул и отдалился от стаи, снижаясь, пока не пропал из виду.

— Что это он? — забеспокоилась Марья.

Я знал столько же, сколько она.

— Ослаб, — предположил, — силёнок на длинный перелёт не хватило. Погибнет без стаи, а и задерживать нельзя.

— Как жестоко!

Женщина — она и есть женщина: неразумная жалость разумную необходимость затмевает.

— Природа не бывает жестокой. Она предельно разумна и рациональна, — выложил кратко своё идейное кредо, за которое, как не соответствующее коммунистическому, не раз попадало. — У людей, верно, не так. Слабаки цепляются из последних сил, задерживая общее движение. Нет, я буду ползти вслед сам, но никогда не буду цепляться.

Она молчала, то ли не веря, то ли осуждая, то ли поддерживая. А я подумал: а сегодня? И сегодня я сражался за себя сам, сам вытащил себя из пропасти и сам иду, никого не отвлекая и не задерживая, кроме Марьи, которую не только не удерживал, но гнал. Хуже нет, как быть кому-то в тягость. Не цепляюсь, а ползу ещё и потому, что виноват сам по глупости, потому что новенький и стыдно с первого сезона обременять товарищей, вкалывающих от зари до зари без передыху, и ещё потому, что не хочу выглядеть слабаком ни в их, ни в своих глазах. Первое впечатление — прилипчивое.

— Пошлёпали? — сам предложил, помог взгромоздить рюкзак и сам перелез через дерево, больно зацепившись раненой ногой. Сам, сам, всё — сам, только так.

Путь предстоял длиннее вчерашнего, но впереди целый день, и можно надеяться, что доползём до лагеря засветло. Растревожил душу журавлик, чем ближе к лагерю, тем хуже настроение. Оно и понятно: кому хочется выглядеть безмозглым гадёнышем, не оправдавшим доверия, особенно ценимого у геологов и геофизиков, когда каждый твой поступок жёстко отзывается на судьбе товарищей. Мне, сосунку, только-только выскочившему из институтского инкубатора, сразу доверили отряд, а я?.. Правда, прошлой осенью, когда приехал, я успел походить и с магнитометром, и с потенциометром, и с радиометром, и неплохо получалось и с приборами, и с бригадами. И вот, глупо проштрафился. Не в меру и без причины высоко задрал нос, петушок общипанный, землю под ногами перестал видеть, а летать не научился. Учись теперь падать.

Плетусь, казнюсь, потею, и ёрничать расхотелось. А тут ещё жара начала донимать. Осенью она сухая, как в финской бане. Высоко поднявшееся светило сожгло ночную влагу на листьях и траве и принялось за нас. Наступила лафа для комариных союзников по злобе и вредности — клещей. Спасение то же самое — законопатиться с головы до пят, да плотнее, и преть под солнцем. Потому и возвращаются поисковики из тайги беленькими с бронзовыми лицами и кистями рук. В бане сразу своих узнаёшь.

Бордовых и чёрных плоских полосатиков-клещей ничем не проймёшь — ни сыростью, ни засухой, ни голодом, ни холодом, ни таким интеллектуальным атомным изобретением как дуст, от которого всё живое и растительное дохнет, а кровососам — до лампочки. Ещё весенний поздний снег не сошёл или уже выпал ранний зимний, а они тут как тут, собираются кровожадными стаями на звериных и человеческих тропах и терпеливо поджидают жертву, падая на неё с веток с точностью мастера-парашютиста. Против тайного проникновения ушлых мерзавцев не помогают даже чудо-спецкостюмы, смастряченные под пьяную левую руку нашими мастерами-умельцами из плотной негнущейся ткани. Упревшее в них тело так чадит, что приманивает на запах всех тварей в округе на несколько километров, поскольку нюх у них острее собачьего. Но вы, если диверсант всё же проник на тщательно охраняемую территорию, не отчаивайтесь. Наши академические медсветила додумались, как такому непрошеному десантнику устроить тёмную. В результате многочисленных и многолетних изнуряющих опытов на добровольцах — естественно, из солдат — высосанных до скелетов, они установили, что данный сосо-насекомус, прежде чем впиться в ваше беззащитное тело, садистски гуляет по нему 40 минут, выбирая местечко повлажнее, потеплее, помягче и поскрытнее. Следовательно — подумайте сами, как просто! — надо через каждые полчаса, забыв о работе, снимать на маршруте всю одежду на радость комарам и мошкаре и проверять все швы на своей шкуре и на одёжке, вылавливая беспечных кровососов. Правда, заумные экспериментаторы забыли предупредить о сорока минутах главных действующих особей — не скажешь же лиц! — и те, — я сам проверял — не зная о результатах опытов, впиваются, не ожидая отпущенного им срока, куда угодно и когда угодно — проголодался, втыкай хобот и соси. Соси-то соси, но не засасывайся! Таких дяди запрещают строго-настрого вытаскивать пальцами. Надо капнуть на него маслом, желательно оливковым, немного подождать, чтобы осознал, что ему крышка, и не пальцами, а пинцетом! взять за нагло торчащую задницу, осторожно! — не забудьте — осторожно! — пошевелить, чтобы не свернуть шею, и вытащить. Если он вдоволь напился вашей крови и наелся масла, то с вашей помощью вылезет, если захочет. А если не захочет, то пишите завещание и вверьтесь судьбе. Через две недели узнаете её решение. Ну, это, впрочем, потом. А пока вы вытащили, употев и исчесавшись от комаров, мелкотравчатого убийцу и ни в коем случае не бросайте на землю. Дяди в инструкции чётко прописали: не бросать, не давить, а только кремировать, и пепел по воздуху. И так с каждым. Если вас удостоили симпатией штук пять, то до конца рабочего дня хватит. И дай бог, чтобы среди них не оказалось энцефалитного. Я уже встречал в посёлке беспорядочно дёргающихся, как на заржавленных заедающих шарнирах, едва передвигающихся не туда, куда надо, и гримасничающих уродов с законченной жизнью. Тех, кто своевременно сделал противоэнцефалитные прививки. А кто не успел или не захотел, покоятся на кладбище за рекой, и таких тоже немало. Я бы не хотел оказаться в числе первых и больше всего надеюсь на судьбу. Надеюсь, но не могу пересилить подложечного страха, когда встречаю затаившуюся змею или шевелящиеся гроздья клещей, тесно облепивших концы обрубленных или обломанных веток и, почему-то, колышки-пикеты. Наверное, лакомятся древесным соком или у них, как у грузин, такие свадьбы.