Кто есть кто (фрагмент) - [4]

Я беспомощно пожал плечами.

- Не знаю, что и думать. Это... ну, просто это так нелепо, нелогично, что...

Действительно, что меня больше всего и прежде всего поражало в случившемся, так это его дикая нелепость, полнейший алогизм. Я все еще не мог внутренне принять это как совершившийся факт, мне казалось, что этого попросту быть не может, что так не бывает, чтобы ни с того ни с сего...

- Я только в одном уверен, это я уже говорил, - добавил я, - что никак не мог Аркадий покончить самоубийством! В конце концов я в этот день был с ним с девяти утра до пяти вечера, мы находились в одной комнате, работали над одним и тем же заданием, переговаривались... ну и обедали вместе, и вообще... Неужели бы я не заметил, если б он... ну, вел себя как-то необычно...

Тут я вдруг запнулся. Необычно? А что, собственно, мог бы делать человек в таком случае? Человек волевой, не тряпка, не слизняк какой-нибудь? Если он почему-то вообще решился на это, - ну, допустим! - и решил вдобавок, что сделает это именно на работе, после того, как все уйдут (все эти предположения - нелепость, дикая нелепость, но если все же?..), то он уж как-то держался бы, что называется, в рамках. Что бы у него в душе ни творилось. Может, он именно и держался изо всех сил? Ведь если толком припомнить, он был вчера...

- Я как раз хотел попросить, чтобы вы рассказали, как прошел вчерашний день в вашей лаборатории и как вел себя Аркадий Левицкий, - сказал тут Линьков.

- Он нервничал... не очень, но все же, - добросовестно объяснил я, - и был какой-то рассеянный, все у него из рук валилось... Но вообще мы работали до конца дня нормально.

- Однако же, - вежливо удивился Линьков, - я нахожу, что у вас довольно странные понятия о нормах. Неужели это нормально для ученого, если у него все из рук валится, он нервничает и думает не о работе, а о чем-то другом?

- Я не знаю, о чем он думал...

- Я - тем более. Но если человек производит впечатление рассеянного и работает нечетко, то естественно будет предположить, что думает он в этот момент не о том, чем непосредственно занимается.

- Видите ли, - сказал я, несколько поразмыслив, - такое с Аркадием бывало и раньше, даже еще и заметней. А думал он при этом все же о работе, только не о том эксперименте, которым непосредственно занимался, а о проблеме в целом.

Ну, понимаете, когда серия идет впустую, никаких толковых результатов...

- А у вас теперь именно такое положение дел?

- Нет, не то чтобы... Но все же есть о чем призадуматься.

- Вы сказали, что нормально работали до конца дня. А потом что было?

Мне стало неловко. Чего я, в самом деле, распространяюсь о нормальном поведении Аркадия, когда все не очень-то нормально выглядит, если посмотреть со стороны?

- Я хотел остаться в лаборатории вечером, поработать, но Аркадий со мной поссорился. Он нарочно затеял сцену: по-моему, просто хотел выставить меня из лаборатории, - выпалил я одним духом, чтобы поскорее с этим разделаться.

Линьков не стал спрашивать, считаю ли я и это нормой, а только поинтересовался, часто ли я остаюсь в лаборатории по вечерам. Я ответил, что вообще часто, но в последнее время несколько реже. И замолчал. Вдруг на меня опять накатила слабость, все перед глазами поплыло. Линьков, по-моему, это заметил, но что ж ему было делать? Служба есть служба. Он спросил: а как Аркадий? Я сказал, что Аркадий и в последнее время почти все вечера просиживал в лаборатории.

- Это вызывалось необходимостью? - осведомился Линьков.

- Да как сказать... Никто нас, конечно, не заставлял, скорее даже наоборот... Но мы с ним занялись одной проблемой - наполовину в порядке личной инициативы... Ну, вот и...

- Вы с ним? - переспросил Линьков. - То есть это была ваша совместная работа? Чем же тогда объяснить, что вы как раз в последнее время реже оставались в лаборатории?

- Личные обстоятельства - вяло пробормотал я.

- А Левицкий как к этому относился? Вы с ним не ссорились из-за ваших частых отлучек?

- Нет... Но вообще мы с ним за последний месяц несколько отдалились друг от друга...

Все получалось до крайности нелепо, и я это понимал даже в своем угнетенном состоянии. К чему эти категорические заявления насчет невозможности самоубийства, когда тут же выясняется, что мы с Аркадием за последний месяц мало виделись, даже в ущерб совместной работе, и что накануне смерти он вел себя довольно-таки странно, а я понятия не имею почему, да еще и пытаюсь утверждать, что это-де вполне нормально. Я-то сам все равно был уверен, что Аркадий не мог покончить самоубийством, но если ничего не можешь доказать и все выглядит как раз наоборот, то уж лучше не трепаться и не делать всяких торжественных заявлений. Конечно, Линьков тут же заметил, хоть и очень мягким тоном, что, возможно, как раз за этот месяц в жизни Аркадия произошли какие-то важные перемены, оставшиеся мне пока неизвестными, и я ничего не мог по существу возразить. Сказал только, что ведь все же знаю Аркадия не первый год, да и этот последний месяц мы с ним работали с утра до вечера вместе каждый день, а то и вечер, так что вроде бы я должен был заметить, если что серьезное...