Кто, если не ты?.. - [50]

Смолоду он был завзятым хоккеистом, а «Водник» являлся постоянным соперником заводской команды.

— Это все, что ты можешь ответить? — спросил Игорь.

Максим Федорович снова заслонился от сына газетной страницей; видимо, ему не хотелось нарушать настроения отдыха и покоя; Игорь услышал ровный, спокойный голос:

— Ты не сообщил мне ничего нового.

— Значит, тебе все известно?..

— Конечно.

— И ты выгнал его из кабинета?

— Не помню. Должно быть, я просто сказал, что у меня есть приемные дни.

— А если бы он пришел в приемный день? Ты дал бы ему квартиру?..

Теперь он увидел перед собой холодный голубой глаз в досадливом, усталом прищуре.

— Тебя что, уполномочили быть ходатаем?

— Никто меня не уполномочил.

— Тогда в чем же дело?

— Мы учимся с его сыном в одном классе.

— Вот как,— сказал Максим Федорович. Он отложил в сторону «Физкультуру и спорт».— Вот как. Товарищеские чувства... Это похвально. А может быть, скажем, из тех же товарищеских чувств ты как-нибудь бы зашел в мой кабинет?

— Зачем?

— Посмотреть, послушать... Ко мне приходят десятки людей, и семь из десяти говорят о жилплощади.

— И ты всех выгоняешь из своего кабинета?

— Я говорю им: ждите очереди.

— И длинная она, эта очередь?

— Длинная.

— А если у Лапочкина умрет мать прежде, чем очередь подойдет к ним, и вдобавок перезаразит своих детей?..

Максим Федорович окинул сына протяжным, внимательным взглядом, ответил с расстановкой:

— А что я могу сделать?

В его лице с широким, крепко сбитым подбородком, крутыми скулами, тяжелым, высоким лбом было невозмутимое сознание собственной правоты. Игорь чувствовал это, но что-то постыдное, оскорбительное заключалось в этой безысходной правоте. Он стиснул ручку кресла.

— Я не знаю, что я мог бы. Я не директор. Может быть, для начала я дал бы матери Лапочкина путевку в санаторий.

— Ты полагаешь, она одна нуждается в путевке?

— Нет, почему же,—сказал Игорь.— Например, еще моя мать. Ей ведь курорт необходим так же, как и Лапочкиной.

— Твоя мать тоже больной человек, у нее истрепаны нервы и сердце.

— Страшно!.. — усмехнулся Игорь.

Он с мстительной радостью заметил, что попал в

цель. Максим Федорович расстегнул пиджак и поправил и без того лежавший на месте галстук.

— ...И, вероятно, тебе известно, что она ездит вместо меня, а я имею право раз в году...

— Слесарь Лапочкин тоже имеет право...

— Мне кажется, ты вмешиваешься не в свое дело...

— Неужели?..

Максим Федорович прикрыл глаза. Когда он снова открыл их, они были по-прежнему холодны и спокойны.

— Я думаю, прежде, чем учить отца, тебе следовало бы пожить в строительных бараках, попачкать руки машинным маслом, понюхать пороху на фронте, посидеть в директорском кресле. Когда ты пройдешь через это, мы поговорим.

Он знал, что кончится этим. Он знал, что так вот и кончится. И завтра Бугров опять спросит: «Ну, что?» — «Ничего!» Его не убедишь, он скажет, что Ленин в Смольном жевал ржаные корки...

— Что?..

— Ленин в Смольном жевал ржаные корки!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного! Если ты не можешь выстроить дом, то ты можешь хотя бы поменяться с Лапочкиным квартирой.

— А остальных? — Максим Федорович поднялся.— Остальных ты тоже собираешься вселить сюда?

—Там будет видно! Но так... Так было бы по крайней мере честнее для коммуниста!.. Я думаю!..

— Я думаю! — Максим Федорович приблизился к сыну.— Кто дал тебе право все это думать?

«Бугров, наверное, сказал бы: Революция! — Игорь тоже встал.

— Так вот... Сначала вы сами что-нибудь сделайте для революции, а уж потом — потом! — требуйте жертв у других!

— И сделаем!

— Сделайте! Я в ваши годы уже кое-что сделал!..— крикнул Максим Федорович и широко и быстро шагая, вышел. Когда Любовь Михайловна —ароматная, красивая, в изящном платье — вбежала в гостиную, Игорь сидел в кресле, развернув перед собой газету.

— Что здесь произошло?.. Вы поссорились?..

— Ничего,— сказал Игорь.— Мы обсуждали результаты последнего хоккейного матча.

— Так одевайся — уже пора!

— Я не иду в театр, мама,— процедил Игорь.— Я вспомнил, что завтра у нас сочинение, надо готовиться...

Когда через два дня к нему подошел Боря Лапочкин, отозвал в сторонку и с беспокойством сообщил:

— К нам комиссия приходила... Насчет квартиры... Ты с отцом говорил?..

Он сказал:

— Нет.

— Вот и хорошо,— облегченно сказал Борис.— А то отец все матуху ругает... Так ты смотри — ни полслова!..

— Ни полслова,— сказал Игорь.

24

Близилась генеральная. Директор сказал, что на нее придут, представители районо, райкома комсомола, учителя — и все решится...

Дипломаты клеили цилиндры, запасались гримом, дозубривали тексты. Клим нервничал. Он не был уверен ни в чем — ни в пьесе, ни в артистах. Перед генеральной, на последнюю репетицию не явился Лешка Мамыкин.

Он играл одну из главных ролей. Взбешенный Клим помчался разыскивать его вместе с Лапочкиным, который знал Лёшкин адрес; Клим всю дорогу ругался:— Ну и Мамыкин!.. Вот свинья!..

Иногда ему начинало казаться, что с Лешкой случилось нечто ужасное и спектакль погиб. Но Лешка сидел дома как ни в чем не бывало и читал «Тайную войну против России», которую накануне дал ему Игорь.

Из соседней комнаты вышел отец Лешки — такой же рослый, крепкий, как и сын, с такими же маленькими глазками в узких щелках припухших век.