Кто, если не ты?.. - [3]

Индийский студент забросил за плечи холщовый рюкзак и, собрав последние рупии, купил билет на пароход «Мердека», отходящий на Яву. «Мердека» — значит свобода!

Голос у Клима окреп, зазвучал громче, ровнее, прерываясь только когда Клим торопливо проводил языком по пересохшим губам. Какая-то странная сила осветила изнутри его лицо, загорелась в черных зрачках, выпрямила узкие плечи. Казалось, она рвется наружу и не находит пути, и от ее бунтующего напора пружинит и содрогается его угловатое, длинное, тощее мальчишеское тело, с большой головой на тонкой шее, с крупными мужскими кистями на детских запястьях.

Мишка не смотрел на Клима — он смотрел в степь; он видел не степь, а зеленый остров, пылающий остров, стиснутый кольцом блокады, восставший против японских, голландских, английских империалистов, против всего мира — маленький гордый остров с кинжалами из бамбука — против танков, орудий, линкоров. И отважный индийский студент шел по Джокьякарте, по ее белым улицам, залитым красной кровью, и выступал перед бурлящими толпами, и собирал отряд добровольцев, и кидался в атаку — и в бреду, смертельном бреду, перед ним появлялся лорд Черчилль с неизменной сигарой в зубах — и герой швырял ему в лицо свои последние слова — ему, человечеству, всей планете:

Подожди, мир долларов и стерлингов,

Пфеннигов,

франков,

пенни!

Грохочет Завтра

по лестнице Времени —

Осталось немного ступеней!

Эй,

слушайте все,

президенты,

премьер-министры!

Слышите — бьют часы на Вестминстере?

Как взрывы,

как бомбы,

Как пушек

салюты,

Эти удары звучат:

Часы остановишь —

но ни на минуту

Времени остановить нельзя!

Смейтесь,

люди —

Наш смех раскатится по Вселенной,

громами гремя —

Это наша победа —

Время

остановить нельзя!

Мишка сидел не шевелясь, как буддийское изваяние, и пристально глядел прямо перед собой. Он слушал — и завидовал, завидовал Климу, как будто он побывал там, куда ему, Мишке, никогда не доведется проникнуть.

...А герой умирал. Он лежал на подстилке из банановых листьев, окруженный друзьями, братьями по борьбе, и в последний раз видел над собой черное тропическое небо. Выли шакалы. Из черной бездны, ярко вспыхнув, срывалась звезда, а те, что остались тускло мерцать — завидовали ей.

Потом все пропало. И Ява и звезды. Была степь. И они оба — такие одинокие в ее бесконечной серой равнине... Только в прозрачной синеве, дрожа, еще таял мираж.

— Вот жизнь,— мрачно сказал Клим.— А мы?... — он с тоской посмотрел на Мишку.

У Мишки были глаза пронзительной голубизны. В них стояли слезы.

3

В этот день к Яве подошел английский крейсер; он обстрелял и сжег четыре прибрежных деревни; на его снарядах была марка «USA». Из Амстердама вышел морской транспорт; на нем плыли десять тысяч голландских солдат; транспорт лег курсом на Яву.

В этот день советский представитель в Совете Безопасности потребовал пресечь действия колонизаторов; Черчилль выступил с поджигательской речью; четыреста тысяч американских сталелитейщиков объявили забастовку; в Греции расстреляли пятнадцать патриотов.

В этот день Лешку Мамыкина выгнали из класса за то, что он устроил шахматный турнир на немецком; отличник Михеев получил три пятерки; Мишку вызвали по физике — и он запнулся на первой же формуле:

— Вы лентяй, Гольцман,— сказала Варвара Федоровна.— Торжественно обещаю вам, что вы не будете допущены до экзамена.

Мишка улыбнулся и взял дневник. Такое уж было у Мишки лицо — оно всегда улыбалось. Его ругали — а он улыбался; ему грозили — а он улыбался; беспечно, или жалостливо, или обреченно — но улыбался.

Клим встретил Мишку виноватым взглядом. Первая жертва на великом пути! Но Мишка сказал:

— Ничего. Пускай. Теперь это не так важно,— тон у Мишки был решительным и скорбным.— Слушай...

Они сидели, касаясь друг друга плечами; они оба смотрели на Варвару Федоровну с преданным вниманием, и Мишка, приложив ко рту ладонь, шептал так, что слышал его только Клим,

— Мы наделаем авторучек из тростника и загоним на базаре. Пятнадцать рублей штука. Сто авторучек — вот тебе и полторы тысячи. Пойдет?..

— Нет,— прошептал Клим.— Вряд ли...

Такой способ наживы явно не вязался с коммунистической моралью.

— Мораль-то мораль,— отозвался Мишка не без досады.

Он начертил в тетради треугольник и покрыл его площадь штрихами.

— Слушай,— забормотал он снова,— можно выращивать раннюю редиску. Очень просто. В ящиках. Утром — на крышу, вечером — в сарай. Индивидуальные огороды разрешены государством? Разрешены. Даже поощряются... Один ящик — сто рублей, тридцать — три тысячи. Три тысячи на двоих...

От вершин международной политики опуститься до торговли редиской!..

— Ну и черт с тобой,— сказал Мишка.— Так мы никогда ничего не придумаем!..

— А ты еще думай,— сказал Клим.

— А я и так думаю,— сказал Мишка.

И они думали. Они больше не хотели попасть впросак. Они всю жизнь попадали впросак!

Тогда была Греция. И с ними был еще Сашка Егоров, Егор, как его называли в классе. Они собирались у Клима. Над сундуком висела большая карта Европы. Сундук отворачивали в сторону, под карту придвигали стол.. Комната сразу приобретала вид ставки главнокомандующего. Коптила керосиновая лампа, заправленная бензином с солью. Три лохматые огромные тени метались по стенам. Клим открывал экстренное совещание коротким, сухим докладом о последних событиях в Греции. Хитосы теснили, ЭЛАС отступал в горы. Шесть кулаков, лежавших на клеенке, забрызганной чернилами, сжимались от ненависти к английским интервентам.