Кто, если не ты?.. - [2]

— Нет. Я здоров. Абсолютно здоров, Леонид Митрофанович...

Он шел по проходу, неестественно высоко вскинув голову, прямой, как шомпол. В медных пуговицах синего кителя горело солнце. Не задерживаясь, обогнул стол, бросил на него свою тетрадь. Вышел.

2

На улицах буянила весна. Она подступала к городу крадучись, то игриво дразня своей лучистой наготой, то капризно запахиваясь в плотные тучи. Но теперь она ворвалась — веселая, шумная, горячая,— мазнула по стеклам золотом, озорно заплескалась в лужах, сощелкала последние сосульки с крыш. Ее ждали долго — а началась она вдруг, как пожар, и ее встречали в черных пальто, серых платках, шапках-ушанках...

Мишка распахнул свой ватный пиджак с облезлым воротником. На его добродушном, как из пульверизатора спрыснутом веснушками лице обычно блуждала рассеянная, ленивая улыбка, за которую в классе Мишку прозвали Сияло Грешное. Но сегодня его не радовало даже солнце. Ему было жарко и хотелось ругаться.

— Ты идиот,— сказал он мрачно.

Клим не слышал или делал вид, что не слышит, лишь сунул руки в карманы. Он шагал широко, не выбирая дороги, через грязь, через лужи, весь подавшись вперед, как будто преодолевая лбом сопротивление резкого ветра. Черные, давно не стриженные волосы дымились над его головой.

У маленького продмага вдоль тротуара вытянулась очередь. Ее хвост загибал за угол. Из узких дверей вытаскивались женщины со свирепо-счастливыми лицами. Над головами они держали кульки с пряниками в потеках розовой глазури.

— И все-таки ты идиот,— уныло повторил Мишка.— Мог бы взять другую тему.

— Не мог!

Мишка насупился.

— И вообще,— сказал он, глядя себе под ноги, скользившие в густой грязи.— Я тебе и раньше говорил. Нечего соваться со своим отцом где надо и где не надо. Кому это важно?

— Мне,— сказал Клим.— Плевать я хотел на Слайковского. И на Михеева. И на всех остальных!

— Осторожно,— сказал Мишка, помолчав.— Слюны не хватит.

— Хватит,— сказал Клим.— Не беспокойся.

Квартал они прошли не разговаривая. Мишка сопел. На душе у него было муторно. Ну и Клим!.. То замкнется — слова из него не вытянешь, а то вдруг такую отчудит штуку... И, главное, с чего?..

Пройдя по окраинной улице, они вышли на пустынный размытый тракт. Город остался позади. Теперь их окружала степь, огромная, бурая, набухшая талой водой. По ней словно провели гигантским катком, равняя все горбы и впадины — такой она казалась гладкой. Глазу не за что было зацепиться — он скользил в ее просторе, все глубже и глубже, не находя границ, пока не упирался в слепяще-синюю полосу неба.

Здесь легко дышалось.

На подошвах налипли комья клейкой грязи, пока они отыскали бугорок, подсушенный ветром и солнцем. Клим опустился на слинявшую прошлогоднюю траву, обхватил руками острые колени. Рядом, блаженно жмурясь, растянулся Мишка.

— Ну, хорошо,— сказал Клим,— у других — отцы как отцы. Их не расстреливали. Они брали рейхстаг. Хорошо. Но мы-то, мы-то — идем их дорогой? А? — он вскочил и быстро заходил по бугру, бурно жестикулируя.— Пишем сочинения, бегаем на танцульки, платим комсомолу двадцать копеек... Все! — он остановился перед Мишкой и яростно крикнул:

— Для чего мы живем?

Мишка поднялся и сел. Он долго жевал ржавый стебелек, сосредоточенно морщил лоб.

— Тебе-то что,— сказал наконец он.— Ты стихи пишешь.

— Стихи! — Клим язвительно рассмеялся.— Кому нужно это дерьмо?..

К Мишкиным ногам шлепнулась толстая тетрадь. Он бережно поднял ее, стряхнул соринки. На обложке — размашистым почерком: «Ява в огне. Поэма».

— Кончил? — спросил Мишка..

— А что толку?

— Прочти..

— Зачем?..

Стихов у Клима было много, а слушатель — один. Получив очередной отказ из редакции, он запирал стихи в сундук. И тут Мишка ничем не мог помочь.

Огорченно вздохнув, он сказал:

— Прочти все-таки....

Клим нехотя взял тетрадку.

— Ну, ладно, черт с тобой,— сказал он отрывисто.— Не засни только...

Действительно, был однажды такой случай. Клим никак не хотел простить его Мишке.

— Читай, что ли,—сумрачно повторил Мишка.

Клим глубоко — как перед нырком — вдохнул воздух — и лицо у него на мгновение стало вдруг беспомощным. Он робко посмотрел на Мишку — но тут же нахмурился и спрятал глаза под лохматыми бровями.

Давно сомкнули орудия пасть,

В Европе седой — тишь.

Ветер напудрен, надушен опять

Твоими духами, Париж.

Но там, на востоке,— какая земля,

Чьи залпы послышались мне?

О Ява, родина моя,

Ты вся горишь в огне!...

Он читал монотонной, застенчивой скороговоркой, как будто стыдясь тех возвышенных слов и восклицательных знаков, которые сам щедро рассыпал по строфам своей поэмы. Постепенно Мишка начал понимать, что речь идет об индийском студенте,— он жил в Калькутте и стремился постичь истину. Но ему не открыли ее ни Будда, ни йоги. В отчаянии он стал курить опиум, однако вскоре ему попался в руки том Карла Маркса — и он познал, что смысл жизни — борьба. И когда восстала Ява, ему было уже ясно, что его место — там, где сражаются и умирают за свободу.

Мишка слушал — и вспоминал, как они тоже — то есть сначала Клим, а потом и Мишка — увлекались философией йогов и размышляли, как можно достичь нирваны. Но потом заключили, что нирвана — это чепуха. И они тоже говорили и думали о Яве. Но Мишке казалось, что обо всем этом следовало говорить как-нибудь попроще, без рифм... Впрочем вскоре он уже не обращал внимания на рифмы.