Кто, если не ты?.. - [177]

Ширма с павлинами. Всю жизнь — ширма с павлинами... Что там, за ширмой?..— Нельзя, Клим... Я скоро вернусь, Таня...— Будь спокоен, милый... Есть же правда на свете!.. Черный фургон фыркнул, пропал в темноте... Куда его, мама? — Он скоро, он же сказал, ты слышал... И слезы... Мама!.. Кровать, спина трясется... Не надо, мама! Разорванные фотокарточки. — Что ты наделал... Он был... Нам в школе. Дрянь! Он был твой отец! Слова, как жесть... Колокол... Колокола лили из меди... Медная труба, в ней горит солнце, трубач играет «к бою!» — ошметки земли брызнули из-под копыт... Он — впереди, трубач Первой конной!.. Ширма... Ширма с павлинами... Есть же правда на свете, милый!..

Он ничего больше не слышал. Он молчал. Он не знал, что плачет, что рыдания, которые из него хлынули неудержимо, давно уже заставили капитана смолкнуть и отойти к окну. Он не знал, сколько прошло времени — подняв голову от диванного валика, он увидел прямую спину с косо срезанными плечами и легкую струйку дыма. Он почувствовал, как напряглись все его мышцы,— как в тот момент, когда человек заносит топор, чтобы с одного маху расколоть суковатое бревно — и с радостью ощутил, как хрустнет, тонкая шея капитана под его пальцами.

Капитан обернулся. Лицо у него было мёртвое, усталое. С минуту они смотрели друг на друга, потом капитан, неторопливо перекатив из одного угла губ в другой папиросу, бросил на стол маленький блестящий браунинг.

— Он заряжен, — сказал капитан и снова отвернулся к окну. Над его головой опять повисла струйка дыма. Стрелять в него было все равно, что стрелять в труп.

— Как же вы... Так... Могли? — вырвалось у Клима.

— Нас не спрашивали...

— Но ведь вы же... человек!

Капитан нехотя повернулся, как будто каждое движение давалось ему с трудом и причиняло лишнюю боль.

— А ты — ты человек?.. Ну, докажи, что ты че-ло-век!.. — с циничной усмешкой проговорил он.

Потом лицо его стало вдруг серьезным и озабоченным. Что-то вспомнив, он подошел к тумбочке, на которой лежали учебники и тетрадки, вырвал листок и что-то быстро написал.

— Возьми, — почти строго приказал он Климу, вкладывая ему в одну руку бумажку, в другую — браунинг.— Ну, теперь все. Давай, — прибавил он, будто уговаривая и подбодряя, — Ты знаешь, как обращаться с этой штучкой? Бери. Ты ведь говорил: если из десяти один не виновен, ты бы прикончил всех... Именем революции... Никто не знает, кто виновный... Может быть, когда-нибудь разберешься... Ну?

Он снова занял свое место у окна.

В записке стояло:

«В смерти своей виновен я один.

Шутов».

Клим вздрогнул, скомкал записку и, швырнув браунинг на диван, бросился из комнаты.

27

Еще молчали птицы, еще не встрепенулась сонная листва на деревьях и на пустынном асфальте не было видно ни души.

Но бесформенные глыбы домов уже проступали из темноты, обретая строгие линии; небо раздалось ввысь и вширь; в холодной глубине его еще плавали бледные звезды, но все оно уже расцвело ровными синими тонами; ночь нехотя уползала на запад, и небо дышало чистотой, свежестью и ожиданием.

Странно и чуждо врезался в эту тишину короткий, похожий на выстрел звук. Наверное, лопнула шина...

Клим прислушался — и не уловил урчания мотора... Но он тотчас забыл об этом странном звуке.

Он шел, все убыстряя шаги, не зная, куда и чувствуя, что должен спешить.

Новое утро... Первое утро...

Когда-то уже было такое утро, и степь, и запах полыни, и перестук в теплушке, и голос, который донесся до него сквозь дремоту:

— Вот мы и встретимся, Сережа...

Вот мы и встретились, отец!

Что же дальше, отец?

Как жить? Во что верить?

— На карачки, человек...

Но ведь ты не ползал на карачках!

— Он поплатился за это...

Неправда, такие, как ты, не знают поражений. Для тебя жизнь — это борьба...

— А знамя? Честное, гордое знамя? Ему место у солнца. Смотри, его край волочится в грязи, его топчут и рвут...

Разве оно виновато, знамя?.. Надо вырвать его из нечистых рук, и поднять — высоко, надо всем миром!..

Но если...

Что дальше, отец?

Как жить? Во что верить?..

Хоть слово, отец! Хоть слово!..

Багряные полотнища зари уже простерлись в небе, и огромный, налитый пламенем шар, вздрагивая, поднимался над горизонтом.

Кто сказал, что от солнца слепнут?!

Он смотрел на него, широко открыв измученные, сияющие глаза и жадно дышал, дышал всей грудью, и ему казалось — он вдыхает вместе с холодным воздухом солнечные лучи.

Вот оно — завтра. Оно пришло. Оно наступило. Отныне уже нет завтра — есть сегодня. Только сегодня. И сегодня начинается бой, которому нет конца.

Кто, если не ты, и когда, если не теперь?..

Это твои слова, отец.

Я — слышу!