Кто боится смерти - [17]

После школы мы делали уроки под деревом ироко. Поначалу я нервничала. Боялась, что та красно-белая тварь как-то связана со случаем на этом дереве. Сидя под ним, я чувствовала, будто зову «глаз» снова прийти за мной. Со временем, так как ничего не происходило, я чуть расслабилась. Иногда даже ходила туда, к дереву, в одиночку, просто подумать.

Я слегка забегаю вперед. Давайте вернемся немного назад.

Через одиннадцать дней после обряда одиннадцатого года, через четыре дня после моего возвращения в школу, три дня после того, как я поняла, что теперь крепко связана с тремя ровесницами, и на следующий день после того, как в школу вернулась Дити, случилась еще одна вещь. Я медленно шла домой. Рана пульсировала. Дважды в день без видимой причины боль усиливалась.

– Они все равно будут считать тебя злом, – сказал кто-то сзади.

– А? Что? – я медленно повернулась.

И застыла. Я словно взглянула в зеркало, ни разу до того не видев своего отражения. Впервые в жизни я поняла, почему при виде меня люди замирали, роняли вещи и пялились. У него был мой цвет кожи, мои веснушки, а золотистые волосы были сбриты почти наголо, и голова казалась посыпанной песком. Он был немного меня выше, может быть, на пару лет старше. У меня глаза золотисто-карие, как у пустынной кошки, а у него были серые, как у шакала.

Я тут же его узнала, хотя видела всего раз и была тогда не в себе. Вопреки словам Луйю, он пробыл в Джвахире дольше нескольких дней. Этот мальчик видел меня голой в ветвях дерева ироко. Он велел мне прыгать. Шел ливень, он держал над головой корзину, но я его узнала.

– Ты…

– И ты тоже.

– Да. Я никогда… То есть я слышала о других.

– Я их видел, – сказал он небрежно.

– Откуда ты? – спросили мы хором.

– С Запада, – ответили оба и кивнули – все эву были с Запада.

– С тобой все нормально? – спросил он.

– А?

– Ты странно ходишь.

Я почувствовала, как лицо запылало. Он снова улыбнулся и помотал головой.

– Зря я… – он запнулся. – Но поверь: они всегда будут считать нас злом. Даже если ты себя… порезала.

Я нахмурилась.

– Зачем тебе это? Ты же не отсюда.

– Но я тут живу, – сказала я, защищаясь.

– И что?

– Ты кто? – спросила я сердито.

– Тебя зовут Оньесонву Убейд-Огундиму. Ты дочь кузнеца.

Я прикусила губу, стараясь выглядеть по-прежнему сердитой. Но он назвал меня дочерью кузнеца, не падчерицей, а это вызывало улыбку. Он ухмыльнулся.

– А еще ты та, кто сидит голышом на дереве.

– Ты кто? – спросила я снова.

Мы, должно быть, странно смотрелись вдвоем на обочине.

– Мвита.

– А фамилия у тебя какая?

– У меня нет фамилии, – сказал он сухо.

– А… ясно.

Я оглядела его одежду. На нем были обычные мальчишеские вещи – линялые синие штаны и зеленая безрукавка. Сандалии старые, но кожаные. В сумке лежали старые учебники.

– Ну… а где ты живешь?

Голос слегка смягчился:

– Не беспокойся об этом.

– Как вышло, что ты не ходишь в школу?

– Я хожу в школу. И моя школа лучше вашей, – он достал из кармана конверт. – Это твоему отцу. Я шел к вам домой, но ты можешь сама ему отнести.

На конверте из пальмовой бумаги стояла печать с эмблемой Осугбо – бегущей ящерицей. Каждая ее лапа символизировала одного из старейшин.

– Ты живешь по той дороге за эбеновым деревом, да? – спросил он, глядя мимо меня.

Я рассеянно кивнула, все еще разглядывая конверт.

– Ладно, – сказал он и ушел.

Я стояла и смотрела ему вслед, почти не замечая, что пульсирующая боль между ног усилилась.

Глава шестая Эшу

С того дня я стала встречать Мвиту повсюду. Он часто приходил к нам с посланиями. А пару раз я натыкалась на него по пути в Папину кузню.

– Как так вышло, что вы мне про него не сказали? – спросила я родителей однажды за ужином.

Папа уплетал пряный рис. Он откинулся с набитым ртом и занес руку над тарелкой. Мама подложила ему козлятины. Они одновременно сказали:

– Я думал, ты знаешь.

– Я не хотела тебя расстраивать.

Родители тогда уже столько всего знали. Могли понять и то, что не смогут оберегать меня вечно. То, что грядет, придет.

Мы с Мвитой разговаривали при каждой встрече. На бегу. Он всегда спешил.

– Куда ты сейчас? – спросила я, когда он доставил Папе очередной конверт от старейшин.

Папа делал для Дома Осугбо большой стол, на котором надо было выгравировать какие-то очень важные символы. В принесенном конверте были очередные чертежи.

– Кое-куда, – с ухмылкой ответил Мвита.

– Почему ты всегда торопишься? – сказала я. – Ну давай. Чуть-чуть.

Он повернулся, чтобы уйти, но передумал.

– Хорошо.

Мы сели на ступеньках, ведущих в дом. Через минуту он сказал:

– Если долго пробыть в пустыне, услышишь, как она говорит.

– Конечно. А громче всего она говорит ветром.

– Точно. Бабочки хорошо понимают пустыню. Поэтому они и перелетают то туда, то сюда. Они всегда беседуют с землей. Говорят и слушают поровну. На языке пустыни можно позвать бабочек.

Он поднял голову, набрал побольше воздуха и выдохнул. Я узнала песню. Пустыня поет ее, когда все хорошо. В дни нашего кочевья, когда пустыня так пела, мы с мамой ловили скарабеев, медленно пролетавших мимо. Убери жесткую скорлупу и крылья, высуши остальное на солнце, добавь приправы – объедение.

На песню Мвиты слетелись три бабочки – маленькая белая и две большие желто-черные.