Крючок для пираньи - [47]

Погубила Никифора перестройка, к которой он поначалу попытался добросовестно примазаться, наляпав кучу басен, где в облике благородного льва представал Ельцин, а в виде всевозможного гнусного зверья — его политические противники. Басни даже увидели свет на страницах газеты «Глас демократии», возглавляемой еще одной пациенткой Ярёмко, Машей Душкиной.

Но вскоре грянули черные времена. Психиатрия как-то враз растеряла карательный престиж и была отдана на поношение горластой толпе демократических интеллигентов вместе с дюжиной других государственных институций, признанных тяжким наследием советской империи, от которого следует срочно избавиться.

Вот тут злопамятные поэты развернулись во всю свою русскую широкую душеньку, наперебой перетряхивая грязное бельишко на страницах газет и с экрана. Поэтесса Травиата Федяшкина (ради справедливости стоит добавить — единственная среди пациентов Никиши настоящая шизофреничка, смертельно обиженная к тому же тем, что Никиша отказался с ней переспать, ибо страшна была, как смертный грех) пошла дальше — публично обозвала Ярёмку майором КГБ, лично пытавшим ее в психиатрических застенках за неприятие советской власти (что было брехней, поскольку до того, как окончательно подвинуться умишком, Травиата тиснула полдюжины поэм о боевых и трудовых свершениях комсомола, за что получила от ЦК ВЛКСМ какую-то медальку).

Ярёмко пытался оправдываться. Не получилось. Во-первых, в те угарные времена никому ничего невозможно было доказать, а во-вторых, Никифора тут же поразил в самое сердце пьющий талантище Пятериков, заявивший в печати, что в свое время коварно подсунул вору Ярёмке целых три акростиха, что ежели прочесть такие-то и такие-то стихотворения, опубликованные экс-психиатром под своим именем, первые буквы строчек составят незатейливые изречения: «Ярёма — вор», «Ярёма — козел», «Ярёма — графоман» и даже «Ярёма — п.з. а».

Шустрые журналисты и вообще интересующиеся кинулись листать указанные сборнички. Оказалось, все правда, так и обстоит, акростихи наличествуют, и матерный в том числе.

Вот тут Никифора стали бить всерьез, кому не лень. Карьера рухнула в одночасье, юные поэтессы переметнулись к денежным спонсорам, газеты издевались, поэтесса Травиата, раздобыв где-то красной краски, исписала весь Никишкин подъезд гневными обличениями (она бы и окна побила, но Никифор обосновался на седьмом этаже). Даже столичные критики, столько лет исправно принимавшие в презент кедровые орешки, копченое шантарское сальце и водочку «Золото Шантары», развернулись, стервецы, на сто восемьдесят градусов, щедро полив бывшего друга грязью.

В поисках спасения Ярёмко забился аж в Тиксон, ибо дальше бежать было некуда. Здесь было малость полегче, и Никифор прижился, устроился фельдшером в порту, иногда тискал в местной газете убогие стишата, а потом женился на единственной у экзотического народца путоранов поэтессе с непроизносимым именем. Узкоглазые тесть с тещей подкидывали оленинки и морошки, Ярёмко помаленьку переводил супругины вирши на нормальный русский язык — словом, так-сяк существовал…

— Ну и хрен с ним, — сказал Кацуба, выслушав душещипательную историю падения классика. — С Кристиансеном-то как?

— Как инструктировал, во всех позициях…

— Это лирика, а резюме?

— Ох, резюме… — вздохнула Света. — Если он разведчик — то разведчик супергениальный, а я что-то сомневаюсь, что этакого мастера штучной выделки пошлют сюда пакостить заштатной ракетной базе… По моему глубокому убеждению, которое готова отстаивать, — обыкновенный придурок. Повернутый на «зеленых» прибамбасах так, что дальше некуда. У него с собой толстенная папка с вырезками и снимками — как его в Бергене отрезали автогеном от ограды, когда он себя цепью приковал, как его в Бремене лупят дубинками полицаи, как он в Африке протестует против охоты на леопардов, а местные его гнилыми бананами закидывают… И так далее. Конечно, дело не в этом альбомчике — наш Глагол и почище сляпает, — а в моем опыте. Если ты за мной признаешь определенную профессиональную хватку и чутье, то уж поверь — пустышку тянем…

— Признаю, — проворчал Кацуба.

— Дальше разрабатывать? Уже замуж зовет усиленно, дурило скандинавское…

— Разрабатывай вялотекуще, — подумав, распорядился Кацуба. — На безрыбье-то… А вообще — жуйте побыстрее, соколы мои. Какой сегодня день, кто помнит?

— Суббота, — доложил Шишкодремов.

— Верно, — кивнул Кацуба. — Банный день. И грозит нам сегодня роскошная по здешним меркам банька. Понимаете ли, вчера в городской управе беседовал я с одним столоначальником — из тех, что трут жопой кресло не один десяток лет, пережили все реформы с зигзагами, да и нас с вами переживут… Так вот, оный титулярный советник возлюбил меня невероятно. И приглашал нас всех посетить сегодня его баньку с таким усердием, словно мы грудастая восьмиклассница с ногами от ушей, а он — южный мандаринщик. Я, конечно, согласился. Когда вокруг ничем не примечательной ученой шоблы начинает вдруг порхать с изъявлениями горячей любви этакий местный ярыжка, не имеющий в нас вроде бы никакого интереса, когда он в гости на аркане тащит, словно овеянный традициями горец, — режьте мне голову, присутствует подтекст и двойное дно. Я бы понял, клюнь он на Светку, но он ее и в глаза не видел… Так что, соколы, париться мы поедем, но ухи держите востро. Место отдаленное, там можно и базар устроить вдали от лишних глаз, и скальп ласково снять…