Крысы - [12]

— Он, кажется, повесился?

— Да, мадам, в углу зала на потолочной балке; он так бился в предсмертных судорогах, что свалил распятие, висевшее на стене.

— Кто вам сказал?

— Старик-камердинер.

— Ах, так… Но почему? Вы ничего не слышали?

— Нет… Может быть, из-за поведения племянника. Говорят, молодой человек бегал за женщинами и делал долги.

— Ах, так…

Мадам Руссен нервно теребит капот; расстегивает, потом застегивает брошку. Пряди седых волос повисли над выцветшими голубыми глазами на выкате.

— Но ведь старый граф тоже любил женщин…

— Говорят… Он был очень скрытен, о его связях ничего не знали… Надо сказать, старик часто ездил в Париж; зато его "племянник совеем не стесняется. Что вы, мадам, на это скажете? Связаться с этой вышивальщицей, с этой мразью!

— Присядьте, Леони… Эта девушка вышивает?

— Да, мадам.

Леони Фессар сидит по другую сторону стола, но стол невелик, и оба лба, — один в морщинах, другой гладкий, может быть, стукнутся.

Глаза жены шапочника готовы выскочить из орбит. У мадам Руссен глаза зеленоватые, чуть-чуть стеклянные, чуть-чуть более тусклые, чем обычно.

— Я эту Франсуазу отлично знаю. Она мне вышивает подушки, я знала ее еще девчонкой. У них дома с голоду подыхали: отец пил беспросыпу, а мать корпела над шитьем где-то на фабрике.

— Ее зовут Франсуазой?

— Да, и у нее был любовник, морской офицер, он жил в Рю-де-ла-Репюблик, над ювелиром.

— Знаю, это Милле, родственник Курье.

— По-моему, молодому человеку должно быть стыдно сейчас же после смерти дяди водить к себе женщин, да еще такого сорта, как эта девушка. Я не допускаю, чтобы можно было так скоро позабыть умерших; лучше бы хозяйничал у себя на фермах.

Мадам Фессар дрожит; ее голос, сначала плаксивый, зазвенел, окреп. Она не может забыть, как Франсуаза, белокурая, высокая, стройная Франсуаза, равнодушно отказалась от автомобильной прогулки. Не может забыть эту девушку, которая гроша за душой не имеет, а нос задирает.

«Потаскуха!» — думает она. Лицо у нее из красного становится багровым.

— Дядя пришел в отчаяние от поведения племянника. Это и толкнуло его на самоубийство.

Кухарка возвращается. Корзина полна молодой моркови, хвосты которой задевают за притолоку.

Обе женщины продолжают разговор вполголоса; почти касаются друг друга лбами. Их связывает шепот. Два имени в дыхании двух уст: Франсуаза, Сардер.

На одном стуле грузные дряблые телеса; на другом их уравновешивает клубок взбудораженных нервов. Неподвижный стол. Телеса тянутся к нервам; нервы — к дряблым телесам; амальгама.

Старуха Мари на кухне не сняла с огня кастрюлю с кипящей водой. Она туга на ухо; слышит только: «Передайте привет мужу, Леони». «А, значит, эта вертушка ушла», — думает кухарка.

IX

Лес подступает к самой изгороди, ко входу, охраняемому двумя березовыми бревнами. Ежевика переплетается с терновником, на опушке растет папоротник, а дальше, в ложбинке, дубы величественно воздевают руки, презирая своих соседей, словно вельможи, раздающие милостыню. У них тень более правильная, чем причудливая тень берез, легкомысленных и недолговечных. Но хозяева леса — буки; над всем господствует их буйная листва: над дубами и над березами. С выгона, где коровы щиплют весеннюю траву, не видно их светло-зеленых, почти серых стволов. Вся долина, до высоких сосен на склоне, — море листьев, где бушуют волны зелени всех оттенков.

Темная и крепкая масса сосен закрывает горизонт. Сосны — дети зимы: их гладкие, узкие, плотные иглы казались бы мрачными, если бы верхушки веток не смягчались радостным солнцем. Солнце повсюду: на листьях деревьев, на ежевике, на папоротнике.

Лицо в тени, тело покоится на папоротнике, а на желтые башмаки вовсю светит солнце. 

Жак открывает глаза.

Молочная ясность жаркого утра сменила туман. Золотые блестки слепят глаза. Орешник, который дал ему приют, весь кружевной, сквозь прозрачные листья просвечивают куски голубого неба.

Жак вдыхает запах перегноя, испарения чащи, где еще дремлет дыхание ночи. Вот этот-то аромат и возбуждает ползущих муравьев, пьянит комаров, ведущих хороводы рядом над дорожкой, мокриц на пне, до которого Жак может дотянуться рукой, пчел, знающих, что на лугу распустились ромашки. Радостно жить, когда небо чистое, когда под мхом, на котором покоится твоя голова, гудит вся жизнь земли, когда травинка, которую жуешь, совсем сладкая.

Орешник колышется: ветер с востока. Хорошая погода.

Радостно быть молодым, лежать под деревьями, в траве, радостно позабыть невзгоды, радостно думать только о любви в майское утро, которое уже предвещает лето. Любовь это лицо женщины в окне верхнего этажа. Любовь — это имя Франсуазы, которым запечатлены все думы Жака, грезящего наяву.

Женщина с большими глазами, подбирающая шелка, чтобы вышить, как она вчера выразилась, «образ моих грез, потому что бывают дни, когда я могу вышивать только голубыми, розовыми или черными тонами».

Слова эти были сказаны совсем просто, естественно, с чуть заметным налетом местного народного говора. Ветер затих; солнце поднимается выше, отвесные лучи светят Жаку прямо в лицо. Он переворачивается носом к земле: острый запах папоротника щекочет ноздри, паук спасается бегством от чужого длинного тела.