Крысиный король - [12]

Эта тетка, Софья, осталась единственной выжившей. Кого-то расстреляли во рву под Киевом. Ганси направили на Украину в командировку из Парижа как раз в это время. Кто-то успел убежать от немцев и украинцев, но попал под бомбежку. Один дядя, служивший секретарем знаменитого адвоката Григоровича-Барского и, собственно, забравший в Киев мать, братьев и сестер, умер от туберкулеза после войны. В России осталась дочь того Каморовича, его внук, а мой дед, молодая его жена и ее близняшки — мертвы.

Как подумаю, что они приходились мне тетушками, мне становится почему-то смешно, хотя от этих девочек и щепотки пепла не осталось. Мертвы и Пьер, и моя дочь. В романе польского еврея так примерно и описано. Надо будет перечитать. Откуда, откуда он все это узнал?

Каморовичи работали у Киркора, пока его типография не разорилась, вернее — пока ее, за сочувствие — так выражался губернатор Муравьев, — польскому делу не разорили, но работали лишь от случая к случаю. Каморовичи по большей части нанимались к старшему Кафферу: в яблоневых садах работы всегда было много, наверняка кто-то из них работает и сейчас, если только уцелели яблоневые сады и Каморовичи, хоть один из них.

Еще до отъезда из Варшавы вместе с Пьером я слышала, что Тышкевичи продали и сады, и даже свой дворец в Паланге, но все равно — хозяин-то какой-то должен быть. Того Каморовича, что нашел в Киеве мою тетку, звали Андрей, он попал в Киев хитрым путем, много лет сидел в крепости, на острове, чуть ли не в Сибири, а до крепости, уехав из-под Вильны или из Паланги, точно не знаю, работал в Петербурге, на напилочной фабрике Прейса.

У Софьи и Андрея родился сначала мальчик, который погиб на войне, потом девочка, которая умерла в лагере, уже после войны, ее посадил Сталин за какие-то стихи, несохранившиеся, хорошие были стихи, плохие — не узнать, да и писала она по-русски, на языке, который когда-то я знала плохо, а теперь совсем забыла. Об этом рассказывала приезжавшая в Париж моя московская сестра Эра, третий ребенок Софьи и Андрея. Ее поправил внук Софьи, получивший имя деда: сначала родилась девочка, Майя, она погибла в самом конце войны, потом мальчик, Лев, он погиб или пропал без вести в сорок третьем, потом — Эра. Майя действительно писала стихи, от которых не сохранилось ни строчки, но ни в каком лагере не сидела. Вот Софья сидела, недолго, правда.

Путаница, мне кажется, вполне извинительна, я общалась на твоя-моя английском и с сестрой Эрой, и с племянником Андреем. Эра, нервная женщина, курившая одну за другой крепкие сигареты, была в Париже в году, кажется, восемьдесят восьмом, рассказывала, что ее сестра умерла в лагере, где начальником был ее двоюродный брат, сын родного брата ее отца Андрея, Петра Каморовича. Тогда, помню, это показалось похожим на еще один роман, где герои между собой связаны не родством даже, не событиями и перипетиями, а чем-то таким, что от них не зависит, случаем и судьбой, о гибели Майи на войне рассказывал уже сын Эры Андрей, получились две истории, и вторая, как мне кажется, тоже для романа, только такого, где случай и судьба играют гораздо меньшую роль.

Я как-то взяла большой лист бумаги и попыталась вычертить не только мои родственные связи, но и — фломастером другого цвета, — связи все прочие, начала со своей семьи, пририсовала то, что знала про Каморовичей, что знала про Кафферов, запуталась, и получилась какая-то абстрактная картина, похожая на полотна Джексона Поллока. Это про нарисованную мной схему сказал племянник, старший сын Игнацы, и посоветовал побольше гулять. Я не обиделась.

Жена управляющего рожала каждый год. Это была настоящая машина по воспроизводству человеков. Когда родилась я, старшие дети в семье Кафферов уже отвоевали в кайзеровской армии — его первенец уехал учиться в университет, вроде бы в Гейдельберге поменял подданство, или сами уже рожали детей, или служили в армии царской, где, кстати, служил и мой самый старший брат, выкрест Эфраим Ландау, ставший Ефимом Ландиным, правофланговым в гвардейском полку и бывшим одно время третьим по росту в русской императорской армии после Маннергейма и великого князя Сергея.

Жизнь мне сохранил сын того, кто занял после умершего старшего Каффера должность управляющего, и внук того, с закрученными кончиками седых усов. Как-то, гуляя по рекомендации племянника, я забрела на кладбище — ненавижу кладбища! ненавижу! — где похоронена моя дочь, и, стоя над ее могилой, вспомнила, что сохранивший мне и дочери жизнь Каффер — его звали Иоганном, — учился на юридическом факультете, одновременно — в какой-то технической школе, приезжал к оставшимся в Литве родственникам. В Париже, во время оккупации, он об этих родственниках говорил с презрением. Называл их фольксдойче, будто сам был коренным германцем.

Он когда-то прекрасно играл на скрипке, терпеть не могу этот инструмент, на скрипке играет сын моего московского племянника, на скрипке играл какой-то знаменитый родственник его отчима, мировая величина, он мне про него рассказывал, а Иоганну, Ганси, прочили большое будущее, его светлые волосы спадали на высокий, белый-белый, чистый лоб, по щекам разбегался легкий румянец, губы были алые, длинные белые пальцы крепко держали смычок, потом, в Париже, я спросила — где твоя скрипка, Ганси? — и он ответил, что скрипка — еврейский инструмент, что он теперь играет на рояле, но прежде, когда он приезжал, я была так в Ганси влюблена, издалека, конечно, издалека, ранняя, детская, совсем детская влюбленность…