Крыши наших домов - [9]

— Вон она, застава, — сказал водитель. — Видите вышку?

— Вижу, — ответил я.

Сердце у меня почему-то билось учащенно, я никак не мог умерить вдруг охватившее меня беспокойство перед тем, что ждало меня сегодня, завтра, через год, через два...

Машина подошла к воротам, солдат раскрыл их, и водитель лихо подкатил к самому крыльцу здания заставы. Здесь уже, конечно, знали о приезде нового начальника, и дежурный, выскочивший на крыльцо, ожидал, пока я вылезу из «газика». Я успел заметить, как за спиной дежурного несколько солдат поспешно заправляли гимнастерки под ремень. Конечно, всех их разбирало пока самое что ни на есть обыкновенное любопытство. А я был рад, что доехал так быстро. Во всяком случае, внешнего лоска навести не успели, и я увижу заставу такой, какая она есть.

Дежурный, почему-то вытянувшись вперед, кинул руку к козырьку, доложил, что на заставе никаких происшествий не произошло, назвал себя: сержант Яковлев. Вот тут-то и появился старшина. Все такой же, ничуть не изменившийся, будто мы расстались с ним вчера. Подошел, печатая шаг, и пальцы, сначала в кулаке, потом выпрямились враз так, что щелкнули по козырьку, — вот это выучка!

— Товарищ капитан, докладывает старшина Шустов. На заставе...

Я выдержал. Я выслушал до конца, сколько на заставе человек, сколько в наряде, сколько отдыхает, и что больных нет — тоже выслушал. Выдержал и рукопожатие, обыкновенное рукопожатие, которым обмениваются двое никогда прежде не встречавшихся людей. Потом снял фуражку, будто бы мне стало жарко. Ну же! Что же ты! Старшина смотрел на меня с сухой вежливостью подчиненного, а из-за его спины выглядывала изумленная физиономия водителя. Как так! В машине капитан даже заорал, когда узнал, что старшиной на заставе Шустов, а они вовсе и не знакомы, оказывается? Как говорится, Федот да не тот? Нет, и без фуражки не узнавал меня Шустов. Вот тогда я уж не смог выдержать:

— Что же вы, Евстратий Полиевктович, не узнаете?

Он вгляделся в меня. Конечно, его ошарашило, что новый начальник заставы к нему сразу с упреком. Сначала догадка, смутное подобие узнавания мелькнуло где-то в зрачках: видимо, он еще боялся ошибиться, поэтому спросил тихо и неуверенно:

— Лобода?

— Ну!

Я шагнул к нему, мы обнялись. Старшина бормотал что-то невразумительное, вроде того, чтобы я извинил его, что он не узнал — столько все-таки лет!.. Мы разом отстранились друг от друга, и Шустов быстро провел по лицу — раз, раз! — будто разглаживая свои усы: на самом деле он стряхнул слезы. Здорово же, значит, мы изменились оба, сказал я себе, если он меня не узнал, а потом пустил слезу. Впрочем, эта мысль была ненужной сейчас, она мелькнула и ушла. Старшина скомандовал солдатам «вольно», и они расступились, пропуская меня.

Но сначала я знакомился с ними тут же, на крыльце. Мне нужно было запомнить фамилию каждого. Это нужно было не меньше, чем не упасть тогда, когда я тащил Шустова на своих закорках.

— Рядовой Надеин.

— Сержант Балодис.

— Рядовой Шабельник.

— Ефрейтор Иманов.

Этого запомнить было легко. Круглое, как блин, лицо, раскосые глаза, приплюснутый нос.

— Салем, — сказал я по-казахски. Я знаю казахский язык, мы учили его в школе. Его и без того широкое лицо стало овалом, вытянутым в стороны.

— Рядовой Гусев.

Он был не просто большой. Он был огромный. В нем все было непомерно — от ушей до всей мощной фигуры. Моя рука утонула в его руке, и даже в почтительном рукопожатии я почувствовал чудовищную силу.

Вдруг я теряюсь. Мне кажется, у меня двоится в глазах. Их двое, их не отличить друг от друга, так они одинаковы. Они знают, что я растерялся, и смущенно улыбаются. Улыбаются тоже одинаково.

— Рядовой Егоров Василий.

— Рядовой Егоров Иван.

— Кого-то из вас придется произвести в ефрейторы, — ворчливо говорю я. — Чтобы хоть по лычкам разбирать, кто Василий, кто Иван.

Мне надо хоть шуткой скрыть свою легкую растерянность, которую, конечно же, заметили все. И по тому, как засмеялись ребята, я понял, что шутка пришлась кстати и напряжение встречи спало...

Все это я вспоминаю, лежа на госпитальной койке. Часами перебираю в памяти встречи первого дня, и будто не долгие и трудные два месяца прошли с той поры, а все это было вчера.

Мне запрещено говорить. Ладно, не буду. Я должен скорее встать на ноги, я тороплюсь. Куда? Почему? Я не хочу рассказывать об этом раньше времени, пусть все идет своим чередом...

Только скажу, что в один из дней в дверях появилась долговязая фигура Володьки Семенова. В белом крохотном халате он выглядел смешно и нелепо. Он лихорадочно прижимал к себе кулек с выпирающими оттуда апельсинами, будто бы те рвались у него из рук. И даже вздохнул облегченно, свалив эти апельсины на тумбочку.

— Лежишь?

— Угу.

— Помалкивай. Я сам говорить буду. Здоро́во, во первых строках. — Он нагнулся, чмокнул меня в щеку. — Во вторых строках, чтоб без всяких вопросов и эмоций, понял? Иначе уйду и будешь пищать в одиночестве.

— Не тяни резину, — все-таки сказал я.

— Цыц, герой!

Я усмехнулся. Тоже мне героизм — нарваться на пулю!

— Короче, — торжественно произнес Володька, — твои ребята взяли того сукиного сына. Вот пока и все, что я могу тебе сказать.