Крыши наших домов - [8]

Не знаю, случайно или с умыслом старший лейтенант отправил нас на участок вдвоем. Это случилось через неделю или полторы. Мы должны были пройти по всему участку. Коней мы не взяли, пошли пешком, он впереди, я — сзади.

Я шел, глядя на его узкую спину, острые плечи, и думал, что не ошибся. Шустов и впрямь недалекий человек. Ну стоило ли так уж раздухариться, когда старший лейтенант сказал, что мои распоряжения обязательны для всех? Что я, старшину за пивом собирался гонять в Алма-Ату, что ли? Непомерно раздутое самолюбие, говорил я себе, удел неумных людей. Говорил так и выше головы был доволен собственной проницательностью.

Мы провели на участке день, домой возвращались к вечеру, и за все эти часы вряд ли обмолвились десятком слов. Меня даже забавляла эта игра в молчанку. В конце концов, в горах и без беседы хорошо!

Километрах в двух от заставы бежал горный ручей. Утром мы легко перебрались через него, прыгая с камня на камень. Но дневное солнце растопило в горах снег, и теперь уже не ручей был перед нами, а целая река. Струи плясали, извивались, гремели, взметываясь над камнями, с глухим и недобрым рокотом уносились дальше, вниз, и терялись в распадке.

На мне, по чистой случайности, были высокие болотные сапоги. Просто накануне мои «попросили каши», и пришлось отдать их одному солдату — умельцу по сапожной части. Шустов же был в хромовых.

Он сел на прибрежный камень и снял сапоги, засунул в них портянки, начал стягивать брюки. Я нагнулся и зачерпнул полную пригоршню воды — рука сразу онемела, а от ледяной воды заломило зубы, едва я сделал первый глоток.

— Отставить, — сказал я старшине. — Одевайтесь!

Он непонимающе смотрел на меня.

— Вы слышали, что я сказал? Заболеть хотите? Одевайтесь!

— Да я ее тысячу раз босиком переходил, и даже насморка не было!

Возможно, я даже прикрикнул на него. Не помню, как я все это сказал ему, но Шустов начал одеваться. Он даже торопился, спешил, и портянка пару раз выскользнула у него из пальцев. Должно быть, он почувствовал что-то такое, чему сейчас не стоило противиться.

Я задрал голенища сапог и ступил в реку. Даже через резину обжигала эта сумасшедшая вода.

— Забирайтесь на меня, — сказал я. — Ну?

Шустов, словно преодолевая какую-то силу сопротивления, подошел ко мне, обхватил шею руками, и я сделал первый шаг. Я шел, шатаясь, и думал только о том, чтобы не упасть. Я не имел никакого права упасть. Я не должен был упасть, пусть мне предложили бы все блага мира. Если я упаду, от меня останется ноль без палочки! Я шел, нащупывая ногами дно, каждый камешек; шел, проклиная и навалившегося на меня Шустова, и солнце, растопившее снег, и собственную догадливость (надо же было надеть болотные сапоги!). И выкарабкался на другой берег наконец. Я не спустил, а сбросил Шустова со спины и только тогда перевел дух.

— Тяжеленек я оказался? — извиняющимся голосом сказал Шустов. — Вроде бы и сухой с виду, а восемьдесят килограмм есть.

— Неужели восемьдесят? — удивился я, выгибаясь вперед-назад, вперед-назад. — Я шестьдесят три.

— А я восемьдесят. Две недели назад в городе был, зашел в баньку, там и взвесился. Восемьдесят как одна копеечка.

— Без одежды?

— Голышом. А так все восемьдесят шесть или даже семь будет, наверно.

— Наверно, будет, — согласился я, все еще выгибаясь.

Если бы я упал, да еще на камень, да еще с пятью пудами на спине, пришлось бы худо. Но я не упал. И теперь всем своим видом показывал, что так оно и должно быть и что в общем-то ничего необычного нет в том, чтобы перейти вброд горную реку (подумаешь — тоже мне река!) с пятью пудами на горбе.

Мы вернулись на заставу так же, как и выходили: он впереди, я — сзади...

Нет, будь старшина неумным человеком, он непременно начал бы трепаться при случае, что проехался верхом на курсанте. Он подошел ко мне следующим утром.

— Разрешите обратиться?

Он был серьезен, собран. Я улыбнулся и протянул ему руку. Потом мы заговорили о деле.

Да, мальчишка я был тогда, сопляк, которому ничего не стоило придумать себе человека и выдавать эту придумку за истину. Шустов вполне мог рассвирепеть, когда ему предложили подчиняться мне: он-то был уже настоящим, много послужившим и многое повидавшим пограничником, а я границы и не нюхал. Но все хорошо, что хорошо кончается. Вечером я непременно заглядывал к старшине, и его жена, милая Анна Ивановна, выставляла на стол банки с разными вареньями. Она варила варенье пудами, говоря: «Мальчишкам на зиму». У них было четверо мальчишек, и я сомневался, могут ли они даже за три зимы освоить это количество. «Нет, — говорила она. — Всем мальчишкам. Ну, солдатам». И я тоже был для нее мальчишкой, любителем сладенького.

Стажировка кончилась, я уехал. Стороной, случайно узнал, что вскоре уехал и старшина — перевелся в другой округ: у Анны Ивановны была гипертония, а для гипертоника горы — смерть... Но временами нет-нет да и вспоминал я старшину Шустова, Евстратия Полиевктовича, вспоминал с легким стыдом и благодарностью за науку — ох какую трудную науку не судить о людях с ходу и не казаться при этом самому себе всевидящим и всезнающим!..