Крыша. Устная история рэкета - [2]

Между тем в ЦПКиО имени Кирова, на Елагином острове, проходили танцы на траве под живой оркестр, исполнявший песни Леонида Утесова и Марка Бернеса. От сотен ног над землей поднималась пыль, и это место стали называть «пыльником». Тогда с местами досуга в Ленинграде было туго, так что на «пыльник», кроме студентов, приходили и блатные, и новодеревенские ухари. Чтобы воспитывать в своих учениках не только силу, но и характер, Григорий Кусикь-янц решил отправлять их на танцы на Елагином острове, намеренно провоцируя столкновение с миром уличных хулиганов и воров. Разумеется, как только спортсмены приходили на «пыльник», шпана начинала к ним задираться. Молодым боксерам предстояло научиться выстаивать против тех, у кого слово «дуэль» вызывало нехорошую ухмылку. Подопечные Ку-сикьянца усвоили главное правило: сила не в том, чтобы не пропустить удар, а в том, чтобы подняться с земли после колотухи из-за угла. Блатные всегда ценили духовитость. Как только они начали получать отпор от спортсменов, они задумались о том, как обратить их силу в свою пользу. Они годами оттачивали умение втягивать человека в разговор, так что они без труда завязали знакомство с боксерами. Пронырливые, искушенные в интригах карманные воры предложили им поработать вместе. Не воровать, конечно, а подстраховывать. Сейчас пойманному за руку в транспорте карманнику не грозит ничего, кроме возмущения окружающих и нецензурной брани. После войны же вора могли избить до полусмерти. Боксерам нужно было ездить с ними в трамваях и троллейбусах и в случае палева отбивать от толпы. Получали они за это небольшую долю от заработанного, не больше десяти процентов. Однако в условиях всеобщей нищеты и это оказывалось важным заработком. Родители, как правило, не могли давать им даже мелочь на завтраки, а за день езды в трамвае с ворами они получали 100—200 рублей, сумму, сравнимую со студенческой стипендией.

В карманах у них всегда лежала смесь из соли и перца, чтобы неожиданно швырнуть ее в глаза обидчику, а за щекой они порой держали кусочек бритвы, так называемую «мойку», которой всегда можно было полоснуть кого-нибудь по лицу. Как бы боксер ни изучал технику боя, хулиган морально все равно оказывался сильнее.

Постепенно боксеры перешли на новую ступень — стали работать на прополе, то есть забирать у вора украденный кошелек и выходить с ним из транспорта на ближайшей остановке. Это занятие предполагало большее доверие между вором и боксером, теперь им платили уже четверть от наживы.

Они стали отдыхать вместе в ресторанах — местах, о которых до знакомства с воровским миром спортсмены и мечтать не могли. Государство предлагало им многолетний тяжелый труд, а в случае удачи и таланта почет и материальное благополучие, позволяющее раз в месяц ужинать не дома. У воров же была другая мораль — «не надо выслуживаться, надо брать свое прямо сейчас», они проводили в ресторанах практически каждый вечер. Боксеры были молоды и впечатлительны и мгновенно обратили внимание на то, что метрдотели и швейцары всегда кланяются им, независимо от того, кто они такие,— лишь бы были деньги.

Все это не сделало из птенцов общества «Динамо» плохих спортсменов — они так же ходили на тренировки, некоторые побеждали в соревнованиях, сами становились тренерами. Они продолжали всеми силами стремиться к новым рекордам. Однако на политические лозунги и передовицы газет уже смотрели с нескрываемым скепсисом.

Вскоре в компанию к ворам стали попадать представители других спортивных сообществ, в частности футбольного клуба «Зенит». Самый старый ленинградский вор в законе Валентин Гудевский, более известный как Дэртэн, недавно пошутил о том, как спортсмены отвлекали потенциальных потерпевших в то время: «Тогда и знаменитые зенитовцы ноги терпил в транспорте нам раздвигали».

Игорь Шадхан, родился в 1940 году, кинорежиссер

Мы жили с матерью и сестрой в обычном таком ленинградском дворе, где окна упираются в окна, и ты видишь, как твои соседи включают свет, выключают свет, что они делают. Моя семья была, кстати сказать, довольно благополучная. Отец до войны был директором завода, и у нас была трехкомнатная квартира отдельная. А время было такое, ну как вам объяснить... мне когда мать давала завтрак с собой в школу, то я его не мог с собой принести и есть на глазах у ребят, и я его выкидывал по дороге. Ну и во дворе, конечно, бегали дети, и бегали дети и постарше меня. И были воры — были воры квартирные, а были карманники. В моем доме жил такой вор карманник Васька, Канарейка была у него воровская кличка. Он был такой красивый молодой человек, сейчас бы сказали плейбой. Мне было в ту пору лет 12, и он мне предложил ему помогать — это называлось стоять на «прополе»: забирать у него украденные вещи, чтобы их при нем не могли найти, если его поймают. Я делал это не потому, что мне нужны были деньги, это дало мне сразу большой авторитет среди дворовых мальчишек. Был очень сильный в то время антисемитизм. Я из еврейского мальчика превратился сразу в помощника вора, и на меня мгновенно стали по-другому совсем смотреть. Он, надо сказать, был в некотором роде человек интеллигентный. У женщин тогда были такие сумки, которые сверху застегивались, и на застежку надо было так надавить — «плюм» — чтобы сумка открылась. И вот он покупал букет цветов, заходил с этим букетом в трамвай и заговаривал с какой-нибудь дамой, прикрывая сумку букетом. И пока он с ней разговаривал, он под букетом открывал сумку и вытаскивал из нее кошелек. Иногда он даже умудрялся закрывать эту сумку. Моя работа заключалась в том, чтобы следить за тем, как он это делает, а потом забирать у него украденное, выбегать из трамвая и прятать его в соседнем дворе в сарае. Васька никогда не давал мне денег, но всегда дарил мне авторучки и карандаши — это очень было тогда модно. Еще он водил меня в рестораны — так что я с 12 лет стал посетителем ресторанов — и очень хорошо меня там кормил. Моя мать ничего не знала об этом. Я, кстати, хорошо учился, и по вечерам мне читали серьезные книжки. Была двойная жизнь, в общем, страшная. Милиция меня забирала несколько раз, ругались матом, кричали — мол, шестеришь. А я только смотрел на них и улыбался. Это был не столько характер, сколько подражание старшим — как маленькие дети подражают ковбоям. Я до сих пор не знаю, почему они ни разу ничего не сказали маме. Так продолжалось полтора года. Я никогда не смотрел, что именно Васька украл. А однажды произошло следующее. Мы, как и всегда, ехали в трамвае, и там ехал человек с квадратной военной кожаной сумкой на ремне. Васька эту сумку срезал и передал мне. Я ее спрятал — уж не помню куда, не помню, зима это была или лето,— и побежал, как обычно. Во двор. И тут, когда я уже принес ее в сарай, меня в первый раз за все время одолело любопытство, и я открыл сумку, чтобы посмотреть, что в ней. Там было довольно много денег и ведомость с фамилиями. И я понял, что этот человек вез с собой зарплату, и это могла бы быть зарплата моей мамы. Я тогда сказал Ваське, что я больше не могу так. Он стал мне отвечать — мол, да ну, да ты чего. Должен признать, я не смог так сразу уйти от него — я боялся потерять тот авторитет, который у меня был. Он, видимо, сам все понял и стал потихоньку отпускать меня, все реже брал с собой. И при этом продолжал общаться со мной, как с товарищем, так что уважать меня меньше не стали.