Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - [2]

Когда я услышала про праздник и вероисповедование, со мной случилась истерика. Я хохотала как безумная. Павла Леонтьевна и Наталья Александровна, которую я никак не привыкну называть Татой[4], испугались. Тата пыталась дать мне воды, но я выбила кружку у нее из рук. Хорошо, что это была медная кружка, а не фарфоровая чашка. Мы «допиваем», как выражается Павла Леонтьевна, остатки роскошного чайного сервиза на дюжину персон, подаренного ей поклонниками ее таланта. Я говорю проще: добиваем, но пока еще осталось несколько чашек и блюдец вместе с чайником без крышки. Крышка – пустяк, ее спокойно можно заменить блюдцем.

Закончив смеяться по причине утраты сил, я отдышалась и рассказала, в чем дело. Когда я впервые в жизни собралась покинуть родительский дом, отец устроил скандал. Обычно он старался выражать свое негодование тихо, ведь на первом этаже нашего дома находилась контора, но на этот раз потерял самообладание и кричал с балкона мне вслед так, что слышала вся улица. Смысл его криков можно было передать двумя словами: «Убирайся, неблагодарная!» Но отец любил говорить красиво и даже в гневе следовал этой привычке. Среди множества фраз была и такая: «Забыв свой дом, ты станешь праздновать Песах с гоями!» Ее-то я и вспомнила. Слова отца оказались пророческими. Я даже получила на Пасху подарок от Павлы Леонтьевны. Стыжусь, что сама не подумала о том, что надо ей сделать подарок.

На пароходе, плывшем в Евпаторию, я встретила подругу детства Розочку Дворкович, которая теперь уже стала Гозман, и узнала от нее новости о своих. Толком Розочка ничего сказать не могла, потому что ее муж-дантист не входил в круг знакомых отца и они не бывали у нас дома. Но хотя бы я узнала, что родители с братом живы и, кажется, здоровы. Розочка не слышала, чтобы кто-то из наших был болен, а такие слухи разносятся мгновенно. Чужое горе вкуснее чужой радости. Несмотря на нашу ссору с отцом, я часто о нем вспоминаю. Мой отец очень упрям, и это упрямство часто идет ему во вред, как в делах, так и в жизни. О таких говорят, что он делает для себя то, что ему и десять врагов не смогли бы сделать. Если он вбил в свою голову, что актерство есть неприличное занятие для девушки из приличной семьи, то его невозможно переубедить. Интересно, что бы он сказал, узнав, что в нашей труппе есть графиня, дочь действительного статского советника? Я тоже упряма, и если у отца язык как молот, то мой словно бритва. Могу зарезать одним словом. Когда отец бил себя в грудь кулаком и кричал, что его знает вся губерния, а я собираюсь его опозорить, я сказала, что Коммисаржевскую[5] знает вся Россия, а Сару Бернар[6] – так весь мир. Сара Бернар пришлась очень кстати. О Коммисаржевской отец еще мог сказать, что гои могут сходить с ума как им вздумается и честному еврею нет до этого дела. Но про Сару Бернар этого не скажешь, она еврейка. Отец покраснел так густо, что я забеспокоилась, как бы с ним не случилось удара. Незадолго до того умер от удара наш дворник, кухаркин муж. Колол дрова, взмахнул топором и осел на землю. Я видела его лицо, оно было багровым.

Когда у отца заканчивались доводы, он ставил мне в пример сестру. То был его ultima ratio regum[7]: «А вот Белла…» – «Я Фаня, а не Белла!» – кричала я в ответ. Удивительная логика! Неужели сестры должны думать и поступать одинаково только потому, что они сестры? И братья должны следовать тому же правилу? Что за глупость? Сестра моя всегда думала только о замужестве и больше ни о чем. Очень боялась, что ей придется выйти замуж за нелюбимого. Этого все девицы боятся. Но сестре повезло, она вышла замуж по любви. Вернее будет сказать, немного по любви, немного из практических соображений. Пополам напополам, как говорят в таких случаях. Но то моя сестра, а то я. Единственному мужчине, к которому у меня возникли чувства, я сразу же заявила, что сцена – это моя жизнь и я готова пожертвовать всем, но только не ею. Мне казалось, что он меня поймет, потому что он тоже был служителем муз, как и я. Только служил не Мельпомене, а Эрато. Писал такие стихи, что я влюбилась в него, кажется, на третьей строчке. И сразу же соорудила в воображении пьедестал, на который водрузила свой идеал. Его видела Чеховым, а себя – Ольгой Книппер. (В скобках замечу, что ее фамилия совершенно не годится для афиш, потому что царапает слух. Книппер-выпер-триппер… Фельдман и то лучше. Вот Коммисаржевская – это совсем другое дело.) Увы, мой идеал оказался с гнильцой. Он не смог понять моей приверженности к театру. Павла Леонтьевна считает (и не без оснований!) что мужчины неспособны чувствовать так глубоко и тонко, как чувствуем мы, женщины. Мужчины более несдержанны в выражении своих эмоций, от этого им и кажется, что они чувствуют по-настоящему. И если они кого-то способны понять, то только себя. Как шутит Павла Леонтьевна, у мужчин есть одно-единственное достоинство: они аплодируют энергичнее женщин. За это им можно простить некоторые недостатки.

Как бы то ни было, но я признательна отцу за то, что он укрепил меня в желании стать актрисой. Если бы он этому не противился, если бы я знала, что меня ждут дома с распростертыми объятиями, то, возможно, сдалась бы после первых же неудач. Вернулась бы домой, вышла бы замуж и лишь иногда, под настроение, вспоминала бы о своей мечте. Если бы… Но я знала, что после наших споров и того, что он кричал мне вслед, я могу вернуться в Таганрог только известной актрисой. Такой, как Сара Бернар. Чтобы меня встречала на вокзале толпа поклонников, а городской голова поднес хлеб-соль на серебряном блюде. Чтобы афишами с моим именем были заклеены все тумбы, а моя фотография красовалась бы на первых страницах газет. Только так я могу вернуться, и никак иначе. Иначе будут презрительные взгляды и снисходительные усмешки, а также вечное: «Говорил же я тебе». Нет! Не хочу!