Крым - [9]

– Как прошли испытания двигателя? – раздраженно, словно ожидая дурную весть, спросил Лабазов.

– Отлично, Юрий Ильич. По всем параметрам превзошел американцев. Теперь у России есть лучшая в мире тяжелая ракета. Считайте, что мы на Луне.

– Рад. – Глаза Лабазова торжествующе блеснули. – Передайте коллективу мои поздравления. Скажите, будут ордена, будут премии.

На скулах Лабазова выступили маленькие розовые пятна, как райские яблочки.

– «Лунный проект» переводит Россию на новый цивилизационный уровень. «Лунный проект» – это обещание, которое я дал народу, и сдержу его. Противники меня упрекают, что будто бы я остановил русское развитие, оставил Россию на обочине мирового процесса. Это злые языки. Теперь все увидят, что Россия остается лидером мирового развития. Луна, если угодно, становится окраиной Москвы, и я назначу префекта Луны. Хотите, Евгений Константинович, стать префектом Луны? – Лабазов добродушно и совсем по-детски рассмеялся. Добрая весть вернула ему веселость, помогла забыть о недуге.

– Мне нужно будет заняться озеленением Луны? Благоустройством лунных дворов и детских площадок? Эти вечные хлопоты о лунных дорогах, о лунных детских садах, о лунных школах. Боюсь, Юрий Ильич, что я с этим не справлюсь.

– Вы справитесь. Вы справляетесь с делом, которое другие давно бы уже завалили. Но вы правы, вы нужны здесь, на Земле. Как мало полноценных людей! Как мало тех, на кого я могу опереться!

– Мы, в оборонном комплексе, работаем на Россию, работаем на своего президента, – скромно ответил Лемехов.

– На минувшей неделе к нам прилетал Госсекретарь, замшевый, мягкий, как ножны, в которых спрятан отравленный клинок. Мы говорили о Сирии, о наших поставках в район боев зенитно-ракетных комплексов. Он сказал, что они, американцы, обладают сверхточным оружием, способным преодолевать любую противовоздушную оборону. Он сказал, что американцы создали компьютерную модель, которая показывает, как, в случае войны с Россией, американские гиперзвуковые ракеты при первом же ударе уничтожат девяносто пять процентов наших баллистических ракет. А остаток во время ответного удара будет перехвачен системой американской ПРО. Этот наглец, как ковбой, приставил мне к виску пистолет и потребовал, чтобы я сдал ему Сирию. Я рассказал ему о русских дальнобойных лазерах на Луне, способных сжечь один за другим все американские штаты, и пистолет в его руке задрожал.

– Сейчас, Юрий Ильич, мы спустим на воду еще одну лодку и проведем испытания «подводного старта». Тогда в Вашингтоне сменят тон.

– Поезжайте на спуск лодки и на ракетные стрельбы. Мне нужны хорошие новости. Вы, Евгений Константинович, всегда приносите хорошие новости.

Бесшумно, как кошка, возник Дробинник:

– Юрий Ильич, художник Распевцев, как вы просили, принес картину. Прикажете ему подождать?

– Пусть несет картину. Вы, Евгений Константинович, подождите рядом. Художник не займет много времени.

Дробинник проводил Лемехова сквозь темную стеклянную дверь, и Лемехов оказался в кабинете с письменным столом и камином. И стол, и камин были отделаны малахитом и золотом. На камине под стеклянным колпаком трепетали стрелками и колесиками золоченые часы. На диване лежали удобные, шитые серебром подушки.

Лемехов, обойдя кабинет, обнаружил, что застекленная дверь, темная с одной стороны, была прозрачной с другой. Все, что происходило в библиотеке, было доступно наблюдателю, находящемуся в кабинете.

Лемехов видел, как в библиотеку вошел художник Распевцев, знаменитость, писавшая портреты самых знатных и влиятельных персон государства. Баловень всех прежних правителей, считавших за честь позировать этому несравненному мастеру.

Распевцев был стар, мастит, благороден, с породистым, оплывшим лицом. Гордый нос, прямая осанка, чопорно сжатые губы делали его похожим на камергера, утомленного придворным служением. На нем была бархатная темная блуза, рубаха с белым отложным воротником. На пальце сверкал темный перстень. Вслед за ним в библиотеку двое служителей внесли картину, задрапированную малиновой тканью. Поставили на диван, так, чтобы на нее падал свет из окна, и скрылись.

– Дорогой Юрий Ильич, я счастлив, что завершил мой многодневный труд. Поверьте, никогда еще я не работал с таким вдохновением. И теперь волнуюсь, выставляя картину на ваш высокий суд. – Распевцев говорил, склоняясь перед Лабазовым в поклоне. И в этом степенном поклоне, в тихом рокочущем голосе присутствовали благородная величавость и придворный аристократизм.

– Для меня большая честь позировать вам, Филипп Аркадьевич. Все, на кого падал ваш выбор, все, кого изображала ваша кисть, сразу же, как только выходили из вашей студии, сразу же попадали в историю. – Лабазов произнес это с легкой иронией, которая касалась скорей не художника, а его самого. – Я в нетерпении, Филипп Аркадьевич.

Распевцев приблизился к картине. Широким взмахом сбросил малиновый покров. И предстал холст, заключенный в пышную золотую раму. На холсте был изображен Лабазов во весь рост, в темном костюме и синем галстуке, каким его привыкли видеть на торжественных приемах. Он стоял рядом с большим голубым глобусом, на котором были видны Европа и Россия. Его ноги упирались в паркет, инкрустированный дорогими породами дерева. Его лицо было спокойным и властным, в нем отразилась глубокая дума, требующая духовной тишины и гармонии. За его спиной светилось высокое окно с откинутой шторой. В окне янтарно желтел дворец с белыми колоннами, на гранитном постаменте, напоминавшем окаменелую волну, скакал на бронзовом коне Петр. Царственный интерьер, драгоценный паркет, глобус с мировым пространством и, главное, Медный всадник – все говорило о великой роли Лабазова, о его воздействии на мир, на его державную связь с Петром.