Крылья земли - [12]

Мы сели за столик в пароходном буфете. Отсюда так же был виден угрюмый берег и дождь на воде, и было так же скучно.

— Раньше я боялся пить пиво. Говорят, пиво повышает давление крови, водка тоже. А теперь мне уже наплевать, — сказал мрачноватый человек.

Он был плотно сложен, и у него действительно могло быть повышенное давление; но я не понял, почему теперь ему было наплевать.

— Вам, конечно, не стоит повышать себе давление, — сказал я ему. На вид ему уже было за сорок лет.

— Какой чорт, у меня здоровья на тридцать лет еще хватит, — сердито сказал он. — И давление только чуть-чуть отошло от нормы. Да мне-то теперь все равно уже крышка. Это давление меня на пенсию посадило. Отлетался я, хватит.

— Значит, вы летчик? — Я только теперь это понял, хотя мог бы понять раньше: на нем был кожаный реглан.

— Я был летчик. Теперь вот возвращаюсь в свои места, я сам отсюда. Тут, в Жигулях, есть одна деревня, так я оттуда. — Он посмотрел на берег, мы попрежнему медленно плыли вверх против течения, и до пристани было еще далеко. — Давно я здесь не был, — сказал он. — Теперь вернулся, а радоваться нечему.

— Разве здесь всегда так угрюмо?

— Да нет, не в этом дело. Здесь ненастья почти никогда не бывает, просто дождь сегодня такой, а так здесь самая красота. Одно из лучших мест на Волге, сюда Левитан даже ездил. Только не в этом дело. Красота — это хорошо, только что мне от нее? С луком ее, что ли, есть? Побуду и уеду. Где-нибудь на аэродроме буду работать.

Он медленно пил пиво и делал это мрачно, как будто по принуждению.

— Это все-таки тоже близко к авиации — работать на аэродроме, — сказал я.

— Куда ближе. Тарантас без лошади.

— Говорят, что летчики привыкают к своей профессии.

— Чортова эта профессия, — сказал он. — Ничего хорошего в ней нет. Своего дома и семьи почти не видишь, болтаешься по самым разным местам: утром на севере, а вечером на юге, прилетел в хороший город, но нет времени выйти с аэродрома, дальше надо лететь; а прилетел в самое захолустье, где и папирос не купишь, тут тебе, как нарочно, три дня свободных — то не сладилось что-нибудь, то просто погоды нет. Я летчик транспортный. Когда находишься в воздухе, это тоже надоедает: машина идет на автопилоте; если ты первый пилот, то взлетел и отдыхаешь; если ты второй, то работаешь и смотришь, как первый спит. В кабине тесно, сидим рядом друг с другом, смотреть не на что — перед тобой на доске семьдесят приборов, а впереди за стеклом кабины воздух; сзади сидят бортмеханик и радист. И каждый день такая картина. Что же тут хорошего?

— Послушайте, — сказал я. — Вы только так говорите. Вы же любите свою профессию.

— Просто привык, — сказал он и сердито сдвинул свои сросшиеся брови.

— Вы, очевидно, много летали?

— Я старый летчик. Я еще мальчишкой начал, ей всего пятьдесят лет, этой авиации, так что мы с ней ровесники. Начинал летать на деревянных этажерках, а теперь реактивные машины весом больше чем в сто тонн проходят по тысяче километров в час. Вот этот пароходик рядом с такой машиной будет маленьким — и все это в воздухе.

Мне все же было трудно это представить.

— В авиации все очень быстро меняется, — сказал он. — Особенно в военной. Но есть и такие машины, которые не менялись по многу лет. Это были обыкновенные простые работяги. Вот на таких я работал. Почти всю жизнь.

Он позвал официанта и спросил еще пива. Нам принесли две бутылки.

— Неси сюда весь буфет, — сказал летчик. — Мы сейчас весь твой буфет выпьем.

— Не выпьете, — хмуро сказал ему официант. — В такую погоду никто пива не пьет. Пиво еще останется.

Мы были одни в буфете, и официант был недоволен нами: ему хотелось, чтобы или все пили пиво, или чтобы все оставили его в покое. Поставив пиво на стол, он вытер пролитую пену и ушел к буфетной стойке; там он прислонился к углу и стоя стал читать книжку; мы тоже замолчали, и стало слышно, как внизу, под ногами, стучит машина; пароход все время мелко вздрагивал, как в лихорадке; в буфете тоже было холодно, и пива больше уже не хотелось. Мы молча сдували пену в своих стаканах.

— Есть такая отечественная машина «По-2», — сказал опять летчик. — Даже вы ее, наверное, знаете. Она ходит с двадцать девятого года. Больше двадцати лет оставалась незаменимой в своем деле — это в авиации! Где вы только ее не найдете — она возит почту, медикаменты, работает в сельском хозяйстве, на стройках, в экспедициях, на юге и на Крайнем Севере. В любом районе идешь по земле и вдруг услышишь: где-то скребется над лесом — звук мотора у нее характерный — равномерное тарахтение. Такая машина незаметно большое дело делает. Я ее очень любил, это самая надежная и устойчивая, — воздушный автомобиль; на ней только большой дурак себе голову сломает. Я бы такой машине, как отработается, почетную ленту давал. Или бы памятник ей золотой поставил. Потрудилась старушка.

Я согласился с ним, что «По-2» хорошая машина.

— И еще одна такая есть — «Ли-2», — продолжал он все тем же сердитым тоном, как будто с ним спорили. — Эта с тридцать шестого года ходит… Ее-то больше всего и видишь в воздухе на обычных трассах. Я на ней тоже много летал, привык так, что в кабине себя чувствуешь как дома, а дома — как в гостях. Я все-таки много полетал. Спросите, в каком городе я не был, какой области не пересек во всех направлениях? Страна большая, пешком не обойдешь, жизни не хватит, а облететь можно. И почту я возил, и других летчиков выучил, и на Крайнем Севере померз, и аэрофотосъемкой занимался. Люди получают газеты, письма, срочные лекарства, свежие фрукты, на заводе особенно важной детали ждут. Вы тут сидите на земле и вдруг слышите: гудят над головой моторы, если ночью, то видны два разных фонаря на крыльях, — это я свой груз везу. А теперь все кончилось, не будет больше работы.