Крылья Тура. Командировка - [2]

Да, что-то я разболтался, однако, а меня уже зовут на перевязку и уколы. Ну, похромали, пилот.

***

После визита комиссара полка мне пришлось выдержать шквал вопросов от моих товарищей по палате. Палата, кстати говоря, была командирская. Пехотные лейтенанты – командиры взводов в основном, саперы с переправы и пара танкистов. Летчиков, кроме меня, тут не было. Да ведь и правда, летчики или возвращаются на аэродром сами, пусть на битых-перебитых машинах, или в землю – бабах! И готовая могилка… прямо в кабине самолета. Прыгать с парашютом летуны не то чтобы не любили, а избегали, что ли… Были инструкции, и они четко говорили, когда надо покидать самолет с парашютом – либо когда горишь, либо когда самолет полностью неуправляем. А ведь даже пламя пожара можно попытаться сбить в воздухе резким маневром. Сорвать огонь мощным воздушным потоком. Это сложно, но можно. И еще, почему не любили прыгать, — немцы расстреливали наших парашютистов в воздухе. Погибшие были и у нас в полку, и все летчики 8-й армии это знали. Но такие шалости немцев наши очень быстро прекратили и заставили их отказаться от стрельбы по летчикам на парашютах. Как – не знаю. Наверное, расстреляли пару-другую немецких пилотов. Дескать – раз вам можно, то и нам сойдет, для тренировки меткости глаза, скажем. Это фрицев быстро отрезвило. Не любили немцы жизнь на кон ставить, берегли себя. Короче говоря, можно сказать, что летуны в армейские госпитали попадали не так уж и часто. Большинство из них были с тяжелыми ожогами, и лежали, соответственно, в ожоговых отделениях. А легкораненые вообще сразу устраивали скандалы и требовали направить их на долечивание в свою часть, там, мол, и врач и санитарки, и койки в санчасти тоже есть. Так что на меня смотрели, как на диковинку, и требовали рассказов. Ведь с земли воздушный бой очень трудно понять. Самолетов в августе-сентябре над Сталинградом было очень много, как мух над выгребной ямой, — попробуй, пойми, кто там свой, кто чужой. Вертится клубок самолетов на полутора-двух километрах, трещат очереди, вот кто-то задымил и упал. Висят парашюты, а кто там под ним болтается? Не известно… Летчик еще мог бы разобраться по силуэтам самолетов, по трассерам, тактике действий и цвету парашютов, да и то это не просто, а уж пехота…

Я и воспользовался этим немножко. В своих целях, конечно. Уж очень ребята страдали от ран. Стонали, кричали даже ночью, когда себя не контролировали, не заснешь. Вообще-то, мы все считались как бы легкоранеными, в основном – пулевые и осколочные ранения в мягкие ткани конечностей, ни кости, ни крупные сосуды не задеты. Пребывание в госпитале до тридцати дней, и – пожалуйте, товарищи командиры, снова на фронт. Но боль-то от ран, пусть и легких, никуда не денешь. Поэтому, плетя всякие байки, я заглядывал моим соседям в глаза, и понемножку снимал болевые ощущения. Полностью ведь нельзя – это сразу будет отмечено медиками на перевязках, например, или при процедурах. Но и то, что я делал, помогало. Ребята стали легче переносить лечение, и, главное, лучше восстанавливались. Да и ночью в палате стало спокойнее, хоть выспаться можно было. Кстати, это все через день-другой отметили, мол, ты, Виктор, счастливчик, и нам толику удачи и облегчения принес.

А я ночами, закрыв глаза, пробовал свои возможности – как они там? Существуют ли еще? Слушаются ли меня в новом теле? Все оказалось в порядке – и есть, и слушаются как миленькие. Вот сейчас я мягко так, ненавязчиво, попросил Костю-сапера перевернуться на другой бок, а то его храпом можно немцев целыми взводами глушить, как ударной волной от взрыва сотки. Только телепортацию тут трудно пока проверить. Кроме кабины самолета и этой самой палаты, я в этом мире еще ничего и не видел. Так что скакать покуда некуда. Сидим, ждем.

А утром я отловил Пахомыча.

— Слушай, Пахомыч, а где мои документы и оружие?

— Так вас, товарищ младший лейтенант, безоружного привезли. Наверное, комендантские пистолет забрали. А документы в канцелярии, выдадут при выписке. Планшетка была, так ее вашему комиссару передали. Комбинезон ваш на тряпки пошел, рваный и в крови весь был, одного сапога не было – то ли в воздухе слетел, то ли в Волге остался. Вот и все.

— Ладно, Пахомыч, понял, что голый я и босый, как новорожденный. Штаны-то хоть дадите? Ну и хорошо. А сейчас, сделай-ка ты мне вот что… Винтовочную пулю найдешь? Хорошо. Вода у вас волжская? Ну да, понятное дело, и земля, стало быть, сталинградская. Значит, так…

Вчера это было. А сегодня и понадобилось. Ведь как знал, как чуял. Ближе к вечеру Пахомыч, напряженно улыбаясь, как-то бочком просеменил к моей койке, нагнулся и прошептал: "Товарищ младший лейтенант, за вами пришли…"

Приехали! Пришли за мной, надо же! Кто пришел-то? Пошли, поглядим. Пахомыч подал мне жуткого коричневого цвета бесформенный халат, костыль, и помог проскакать между тесно стоящих коек. В коридоре госпиталя он придержал меня за руку и глазами показал на третий этаж. В каком-то кабинете без таблички на двери меня ждал пожилой майор. То, что это майор, я и сам знал – две шпалы, а вот его петлицы мне были незнакомы. Темно-зеленые петлицы с красным кантом, эмблема – щит с двумя мечами. Военная прокуратура, что ли? Ладно, поглядим, что дальше будет.