Крылья Севастополя - [34]

Я видел суровые лица Евгения Акимова, Николая Астахова, Алексея Пастушенко. Они шли рядом, склонив головы. Плотно, в ниточку, сжаты губы у далеко не сентиментального человека — Евгения Акимова. Какие мысли тревожили его в эти минуты? Может, припомнилось, как совсем недавно, при первой встрече, он довольно нескромно спросил у генерала Острякова: «Когда начнем летать?» И тот с доброй улыбкой ответил: «Засидеться на земле не дадим. Это я вам твердо обещаю». Этот очень занятый большими делами человек чуть ли не каждого летчика знал лично, заботился обо всех… А себя вот не уберег. Да и не умел он беречь себя.

Последние минуты прощанья. Торжественно и гневно звучат голоса боевых друзей. Выступают командующий Черноморским флотом Ф. С. Октябрьский, член военного совета Н. М. Кулаков. В тяжелую тишину падают слова:

— Клянемся мстить до конца, мстить, пока хоть один фашист топчет нашу советскую землю!

— Клянемся! — единым выдохом отвечаем мы.

— Клянемся отдать все силы на защиту Севастополя!

— Клянемся!!

Глухо прозвучал прощальный воинский салют из винтовок и автоматов. Но еще не растаяло в ночном небе эхо выстрелов, как вздрогнула земля от мощных залпов двенадцатидюймовых орудий 35-й береговой батареи, расположенной недалеко от Херсонесского маяка. Огромные снаряды с грозным жужжанием пролетели над нашими головами, над городом, над голубыми севастопольскими бухтами и с воем врезались в фашистские окопы. Кровь за кровь, смерть за смерть!

Долго в эту ночь гремели залпы наших батарей. И ни на минуту не утихал над городом гул моторов наших самолетов: летчики-севастопольцы уходили в воздух, чтобы отомстить врагу за гибель любимого командующего.

Манюня

С того памятного дня, как «юнкерсы» разбомбили нашу столовую, а мы, летчики, остались живы только благодаря счастливой случайности (не разорвалась упавшая рядом бомба), путь в Михайловский равелин нам был заказан.

Обеды начали возить прямо в «Мечту пилота».

Привозила бидоны с борщами, кашей и чаем миловидная девушка-краснофлотец. Она была маленького росточка, но крепенькая, как гриб-боровичок, льняные кудряшки непокорно выбивались из-под черного берета, румянец всегда играл на ее пухлых щечках, а глаза у нее были, как два бездонных озерка. Мы не знали ни фамилии ее, ни откуда она родом, знали лишь, что зовут ее Марусей. А за маленький росточек и милую детскую непосредственность прозвали ее просто — Манюня. Это имя очень быстро закрепилось за ней.

Манюня умело, очень решительно управляла лошадью — медлительной, ко всему безразличной конягой. Девушка сидела на перекинутой через телегу доске гордо и храбро, снарядам и бомбам «не кланялась», всем своим видом подчеркивала, что все это ей нипочем.

Манюня была в нашей жизни, как светлый лучик в пасмурный день. Мы ждали ее приезда, радовались ей. Уже задолго до обеда кто-нибудь обязательно приоткрывал тяжелую дверь и поглядывал на дорогу: не едет ли? А когда раздавалось знакомое: «Орелики!», — на улицу сразу выскакивало несколько человек: одни подхватывали бидоны, другие — Манюню, бережно ставили на землю, говорили шутливо, скрывая смущение:

— Матушка-кормилица пожаловала.

Втайне по ней вздыхали, кажется, все, а Алеша Пастушенко, так тот при ее появлении вообще загорался, как маков цвет, и утрачивал абсолютно всякую солидность. Ребята старались этого не замечать — берегли Алешине самолюбие, а пуще того, боялись, что неосторожное слово может каким-то образом задеть Манюню. Особенно «ревнивыми» мы стали после одного инцидента с Вутей Смиренным. Был у нас один такой — лейтенант Виктор С. В эскадрилью пришел из другой части перед самым вылетом в Севастополь. Даже внешне он был несимпатичен: волосы какого-то сероватого цвета, прямые, длинные, губы — полные, всегда влажные, а глаза на длинном узком лице — бело-серые, холодные, как у мороженого судака. Всегда ходил с «мефистофельской» улыбочкой на устах, все ему не нравилось. Мы его окрестили Вутей Смиренным. В его внешности, и правда, было что-то елейно-поповское. Частенько вечером, когда надо было идти на полеты, он крутился на кровати, стонал:

— Опять проклятая язва расходилась.

Как-то Астахов не выдержал, сказал:

— Хитрая она у тебя, стерва: утром, когда идем в столовую, спит себе, не мешает, а вечером, когда идти на аэродром, просыпается.

Как-то в один из дней, когда столовая еще была в равелине, Вутя, кивнув головой в сторону симпатичной официантки Танечки, расплылся в улыбке:

— Спикировать бы!

— Смотри, чтобы в штопор не сорваться! — ответил ему Астахов.

Летчики, слушая их перепалку, улыбались.

А через несколько дней в «Мечте пилота» Астахов вдруг начал громко рассказывать:

— Ну, братцы, доложу я вам, дела. Иду я в зоне столовой, смотрю, наш Вутя обнаружил цель. Пристраивается параллельным курсом. На эдакой крейсерской скорости, без форсажа. Потом — крутой разворот вправо, полный газ и под ракурсом три четверти атакует цель. Подходит ближе, нажимает на гашетку — та-та-та! — очередь! Еще очередь! Из всего оружия! Прямо по мотору, так сказать, по сердцу цели. И что же? Представьте себе, цель следует своим курсом, как ни в чем не бывало! Вутя делает глубокий разворот, заходит с другого борта. Тра-та-та! Тра-та-та! Цель никак не реагирует, следует дальше. Тогда Вутенька решается на таран.