Крыло тишины. Доверчивая земля - [29]

Письма им приходили не очень редко, но не сказать, чтоб и часто. Они были старательно заклеены, адрес всегда был написан неумелой, непривычной к письму и всегда одной и той же рукой. Было видно, что рука держала карандаш после какой-то тяжелой физической работы — то ли после топора, то ли после молота: буквы прыгали по конверту, никак не попадая, не становясь на заранее аккуратно разлинованные химическим карандашом строчки. Я догадывался, кто присылал в эту хату письма, но о своей догадке никому особенно не говорил.

Всегда, когда заходил сюда, мне было немного не по себе. Потому что однажды, когда Хадосья попросила меня сдать на почту толстое письмо без марки, в котором посылала какие-то документы дядьке Матвею, я поступил дурно. Мне жаль было, что дядька Матвей, которого мы все любили и у которого, я знал, не ахти сколько денег, будет платить рубль за доплатное письмо. И я аккуратненько оторвал марку от Васепкова письма, а из картофелины вырезал печать и с помощью зеркала написал на ней: «доплатить». За тот рубль, что я получил от Васепчихи, наклеил марки на Хадосьино письмо.

Вот это меня всегда мучило, когда я заходил на круглый, широкий двор Васепка.

Бабка Химтя ответила на мое «день добрый», но не перестала покачиваться и напевать. Подойдя ближе, я услышал, что она тихо, себе под нос поет старинную жатвенную песню:

А ішлі жнейкі, ішлі…

И даже когда я подал ей письмо, бабка не замолчала. Сначала она равнодушно положила его в свой черный ситцевый подол, замазанный немного свежей землей, которая, высыхая, успела уже кое-где слегка побелеть и осыпаться, а потом, видимо поняв, что я подал ей письмо, которого она долго ждала, спохватилась, внимательно посмотрела мне в глаза и, улыбнувшись ласково, сказала:

— Прочитай мне его, Яська…

Конверт вскрылся легко: наверное, был заклеен мылом, которое держит неплохо, но стоит только подцепить за уголок — сразу отклеивается все целиком.

«Здравствуйте, мама, жена Марфа и дети! Пишет вам это письмо ваш сын, муж и отец Иосиф Петров Гатила. Я давно уже вам не писал — извиняюсь. Не было времени. Наш леспромхоз, вырубив весь лес там, где я был раньше, переехал в другое место. Тут лес еще не тронутый. Начинаем валить и его. Вырубим этот — поедем дальше. Без работы сидеть не будем — таких лесов в Карелии много. На мою жизнь хватит. А что там нового у нас в Сябрыни? Не интересовался ли кто моей личностью или все покуда что тихо? Напишите. Да, чуть не забыл. Надо было б тебе, Марфа, приехать в Петрозаводск. Напиши, когда приедешь, — я также отпрошусь из лесу. Там бы я тебе отдал заработанные деньги. Сама понимаешь, посылать не хочу, боюсь выдать себя. Скажи в деревне, что ты едешь к брату за Оршу, или придумай еще что-нибудь такое. А я встречу тебя в Петрозаводске. Да, чуть не забыл. Меня немного здесь пристукнуло деревом, и теперь я охромел: припадаю на одну ногу…»

Далее Васепок передавал приветы детям, говорил, как он тоскует без них, и сообщал свой новый адрес.

Когда я кончил читать, бабка взяла у меня письмо, по-своему, не так, как оно было сложено до этого, перегнула его и, тяжело поднявшись, пошла в хату.

Так вот где скрывался Васепок — в Карелии! Думает, что там его не найдут. Беспокоится, «интересуются ли его личностью»!..

Следующий, к кому мне надо было забежать, — Васепков племянник, допризывник Гатила: ему сегодня пришла повестка срочно явиться в военкомат, — видно, на этот раз его заберут в армию. Хлопец полмесяца ходит с «босой» головой. Подстриженный под военкоматовскую нулевку, он уже ничего не делает, только ждет эту повестку.

Его ровесники давно служат — и Микитова Антона, и Рогатунова Ивана, и Хадосьиного Колю забрали еще весной.

Отсюда до Гатиловых уже совсем близко — пробежишь мимо низенькой, старой Демидьковой хаты, которая со всех четырех сторон обсажена лопушистыми кустами сирени и в которой уже никто не живет — Демидька немного поодаль построил себе новую; минуешь трухлявую хатку Тарасовки, бабули, что как жила одиноко, так одиноко и померла этой зимою — двери и окна в тот же день Демидька крест-накрест забил обрезками, которые остались от гроба; гулко протопаешь босыми ногами под окнами просторной, но не очень досмотренной хаты Клецек, на которой уже, наверное, сдвинув с наката стропила, совсем оседала крыша, оголяя почерневшую на чердаке трубу; минуешь небольшую, но ухоженную хатку глуховатого деда Шепки, который, кажется, всю свою жизнь отбыл на одной должности — ночным сторожем, — и вон там, за колодцем, она, старая, толстая (не обхватить и двоим, а то и троим) Гатилова верба, на которую одновременно взбирались чуть ли не все дети нашей деревни — суков хватало на всех.

Подойдя ближе, я сразу заметил, что сегодня хата Гатиловых выглядит почему-то совсем не так, как всегда: она больше открыта — так иногда непривычно видеть без шапки человека, который все время ходил в ней и вдруг случайно снял ее. Хате чего-то не хватало. А чего — я понял сразу, как только увидел, что наискосок через улицу (почти до самых Демидьковых окон) лежали обрубленные сучья с еще не увядшей листвою — по обе стороны от того места, где была верхушка. Гатила втащил уже почти всю вербу в свой двор. И только комель еще лежал возле пня, а на нем, выставив вперед деревянную ногу и держась двумя руками за суки, сидел Демидька. Рядом, взявшись за руки, стояли Клецки — отец и сын. Гатила кончал обрубать нижние толстые суки.