Плакал. Просился. Не пустили.
Городской много по телефону говорил, спорил, договаривался. Тимку гладил. Про деньги рассказывал. Тимка понял, что опять отдадут, скулил, прудил лужицы от отчаяния.
Покормить забыли. Полакал водички из жестянки, под диван ушёл.
Утром понял, что один. Ползал, выход искал опять. На подоконник вскарабкался. Детишек внизу у подъезда увидел. Заскулил, лапками в стекло ударил. Рама незапертой оказалась. Вывалился, полетел к детям. Мама чья-то испугалась, кричала, прутиком стегала. Не понимал щен, скулил, лез радоваться. Отогнали…
Под машиной старой до темноты отсиделся, вылез, полетел. К дому. Устал, замучался, кушать животик просил… На окраине города спустился отдохнуть. Домик крышу ладонью подставил. Люди на полянке костёр жгли, ели, плясали, гомон стоял… Тимка к людям полетел, заскулил, прося покушать. Люди не поняли, не узнали. Кто-то из ружья стрелять начал. Не попали.
Несчастный малыш летел над лесом. Не скулил — сипел жалобно. Чувствовал — не любят. Хотят чего-то… только себе. Танюшку и Костика вспоминал. Дети другие. Если гладят, жалеют — искренне. Любят неподкупно.
Чуть сова не сцапала. Когтями кривыми полоснула, сбила. Упал Тимка в кусты, поплакал, забившись к самым корням. Спинка кровила, совой разодранная. Жалел, лечил. Долго сидел. Рассвело — полетел снова.
Деревню увидел, обрадовался: дом! Покормят, приласкают, не дадут в обиду! Ринулся вниз, к родным… Окошко разбил, на кровать к близнецам комком отчаянной радости упал. Танюшка заревела, Костик ликовал, целовал, гладил, жалел щена своего крылато, самого-самого дорогого.
Тимка руки лизал, щёки солёные, дрожал тельцем маленьким. Просил не отдавать, защитить, спрятать. Любил всех, даже деда простил. Много ли надо душе крохотной, искорке живой…
Лишь бы любили и берегли — искренно.
16 декабря 2004 года
