Кружной путь, или Блуждания паломника - [13]

— Кто тут живет? — спросил Виртус, когда слуга открыл им.

— Мистер Трутни, — отвечал слуга. — Если вы не воры и не злодеи, он будет рад принять вас.

Слуга привел их в комнату, где при несильном, но ясном свете лампы сидел у камина пожилой человек. У ног его лежала собака, на коленях книга, на одном столике — головоломка, на другом — шахматы. Завидев гостей, он встал неспешно и достойно.

— Рад вас видеть, — сказал он. — Обогрейтесь у очага. Эй, Труд, накрой на троих! Я не предложу вам богатых яств, мы сами делаем вино из первоцвета — быть может, оно не угодит вам, но меня кормит мой сад. Редиской я могу вас угостить, но неплохой, да, неплохой!.. Вижу, вы подметили мою слабость. Грешен, садом и огородом я горжусь. Стыдно ли это? Все мы — дети, и я назову мудрым того, кто доволен своей игрушкой. Умеренность и довольство, друзья мои, — лучшие из сокровищ. Осторожней, собака может укусить! Пират, кыш! Ах, Пират, ты и не знаешь, что обречен!

— Он болен? — спросил Джон.

— Слабеет, слабеет, — отвечал м-р Трутни. — Было бы неразумно оставлять его на мучения. Что поделаешь, omnes eodem cogimut.[8] Побегал на солнышке, половил блох, надо и честь знать. Жизнь следует принимать такой, как она есть.

— Вам будет скучно без него.

— Что ж, умение жить — великое искусство — велит нам усмирять свои страсти. Ни к одному существу нельзя слишком сильно привязываться. Пока оно есть, его любишь, это обогащает душу, а нет его — ничего не поделаешь. Страдание, знаете ли, ничего больше и нет. А сложишь — и забудешь. Где же этот Труд? Что нам, до утра его ждать?

— Иду, сэр, — откликнулся Труд из кухни.

— Заснул он там, что ли? — не успокоился м-р Трутни.

— Продолжим, однако, нашу беседу. Добрая беседа, на мой взгляд, — одно из высших наслаждений. Однако беседа — не лекция. Доктринерство убивает живую мысль. Я, знаете ли, не признаю систем. Слежу за ходом мысли, и все. Случай — лучший вожатый. Разве не он привел вас сюда?

— Не совсем, — сказал Виртус, давно пытавшийся вставить слово. — Мы ищем, как перейти Ущелье.

— Надеюсь, — сказал м-р Трутни, — вы не просите меня пойти с вами?

— Мы об этом и не думали, — сказал Джон.

— Что ж, идите, идите, друзья мои! — и м-р Трутни мелодично рассмеялся. — Ах, к чему это все! Я часто размышляю о суете ума, которая влечет нас в гору лишь для того, чтобы сойти вниз, или за моря, чтобы отведать плохого пива. Coelum non onimam mutamus.[9] Нет, нет, я не против непоседства, я терпим ко всем человеческим слабостям. Но, как и везде, секрет тут в том, чтобы вовремя остановиться. Попутешествовал, и будет. Но Ущелье… Прогуляйтесь лучше по утесам, виды те же, опасности — никакой.

— Мы не видов ищем, — сказал Джон. — Я, например, ищу дивный остров.

— Несомненно, — откликнулся м-р Трутни, — речь идет о каком-то эстетическом переживании. Что ж, молодые люди — это молодые люди! Кого не томили мечты, кто не гнался за тенью? Et in Arcadia ego![10] Все мы были когда-то глупы, и это хорошо. Но воображение, как и аппетит, надо обуздывать — не ради какой-нибудь трансцендентной этики, а ради собственного блага. Поднести чашу к устам, ощутить дивный запах и не возжаждать — да, это большое искусство! В отличие от скота и от зверя человек способен остановиться там, где лежит граница между наслаждением и его недолжными плодами. Я не согласен с теми, кто осуждает римлян, принимавших на пиру рвотное. Того, кто умеет поесть и не объесться, я называю поистине цивилизованным человеком.

— А вы не знаете, как перейти через Ущелье? — спросил Виртус.

— Не знаю, — сказал м-р Трутни. — Никогда там не был. Человеку интересен лишь человек, пустые умозрения мне чужды. Ну, скажем, есть там дорога — на что она мне? Смешно подумать, что на той стороне найдешь что-нибудь новое! Endem est omnia semper.[11] Природа сделала для нас, что могла, и тот, кто не найдет удовольствия дома, не найдет его на чужбине. Ах ты, что за тварь! Ты подашь ужин или ты ждешь, пока я тебе кости переломаю?

— Иду, сэр! — крикнул Труд.

— Может быть, по ту сторону ущелья все иначе, — скзал Джон, пользуясь короткой паузой.

— Навряд ли, — сказал м-р Трутни. — Одежда и манеры могут меняться, природа человеческая неизменна. Поверьте, там те же занятные канальи, которых мы видим здесь.

— А вот Разум, — сказал Джон, — считает…

— Ах, Разум! — воскликнул м-р Трутни. — Этот психопат, который ездит повсюду в доспехах? Надеюсь, вы не подумали, что я с ним в дружбе? У разумности, которую я ставлю так высоко, нет худшего врага, чем Разум! Бедность языка, знаете ли…

— А в чем разница? — спросил Виртус.

— Разумность легка, Разум тяжек. Разумность знает, где остановиться, а ваш Разум нудно и долго сплетает доводы. У разумности — большая и веселая семья, Разум — холостяк, если не девственник. Будь моя воля, я бы его засадил в желтый дом, пусть там рассуждает. Он фанатик, я вам скажу, не знает меры, золотой середины, которую так ценит великий Стагирит. Auream quiquis…[12]

— Простите, — сказал Виртус, — мне странно это слышать. Я тоже взращен на Аристотеле, но, по-видимому, у нас были разные тексты. В том, который читал я, учение о мере значит совсем иное. Стагирит подчеркивает, что добро меры не имеет, нельзя зайти далеко по верному пути. Суть в другом: мы должны вести линию из середины основания, но чем дальше вершина треугольника, тем лучше. И потому…