Дремов не пошел по участку полка. Оставаясь на склонах высоты и осматривая местность вокруг, он думал о судьбах своих бойцов, о тех, кто, не щадя жизни, стоял на этом рубеже насмерть.
Когда солнце поднялось и яркие его лучи высушили серебристую росу, со стороны поляны послышался звон сковороды. Прошло полчаса, и люди были в сборе.
По команде Безродного они заняли места за импровизированным столом. И когда их взоры устремились на Дремова, он понял, что от него однополчане ждут чего-то родного, теплого, сокровенного. Поднявшись, он заговорил спокойным голосом:
— Боевые друзья! За эти дни уже было сказано много всего самого доброго о боевых делах наших полков, о той большой победе, которая была одержана на этом рубеже. Сейчас мне хочется говорить о солдатах и офицерах, живых и павших. Наша встреча сегодня стала возможной потому, что в те июльские дни, когда полыхали в огне пожарищ эти высотки и холмы на русской земле, их защищали сплоченные воедино сыны всех республик любимой Отчизны, потому, что рядом с русским не выпускал пулемета из рук казах, что рядом с Ладыгиным вели огонь грузин Харазия и узбек Тура Юлдашев, что фронт целой роты прикрывал Федор Ершов, а самым родным человеком для бойцов всей четвертой роты был до последней минуты жизни бесстрашный сын Алтая старший лейтенант Сирота. Вера в победу поднимала нас в атаки. Теперь на этой земле каждая травинка, каждый листочек и колосочек шепчут лишь одно слово — спасибо.
Говоря о трудных дорогах войны, Иван Николаевич мысленно себе представлял и те крутые версты, которые ему пришлось пройти по степям Украины и Польши, а затем и по Германии. Но ярче всего запечатлелась та последняя, которая оборвалась чуть ли не у самого рейхстага.
О бесстрашии и подвигах личного состава полка на этом рубеже Дремов говорил подробно, а когда упоминал о капитане Заикине — однополчане согласно кивали головами, хорошо помня, как часто успех первого батальона обеспечивал выполнение боевых задач другим подразделениям.
После того как однополчане почтили память товарищей молчанием, Дремов сказал:
— Лучшим памятником павшим будет наша память о них, наш вдохновенный труд и ратные подвиги во имя Родины!
О многом вспомнили и переговорили в тот день боевые друзья, время пролетело незаметно, а когда к вечеру поднялась буря и над землей появилась темная, предгрозовая туча, заволакивая голубизну неба, поляна постепенно опустела.
Дремов уезжал последним. Огибая рощу, он еще раз неторопливо оглядывал бывший полковой участок, а оказавшись на высотке с памятником, остановился. Он поднялся на обросший побелевшим ковылем курган, по скатам которого частично проходил ход сообщения к его наблюдательному пункту. Совсем неожиданно родились строчки:
Я стою на кургане заброшенном,
Вспоминаю те дни и бои,
А на поле на этом нескошенном
Спят и ныне солдаты мои.
Долго не хотелось уходить. Нельзя было оторвать взгляда от бескрайних далей. В ушах звенела музыка неистощимой жизни.
Отсюда он наблюдал, как созревшая рожь убегала тяжелыми упругими волнами с холма на холм, а оглянувшись, увидел рощу, ту самую, от которой после бомбовых ударов вражеской авиации в огненные дни сорок третьего остались лишь избитые, почерневшие стволы.
Возвратившись в Москву домой поздней ночью, Дремов поспешил к почтовому ящику. Среди кипы газет он заметил серенький конверт. Взглянув пристальней, вздрогнул. «Нет! Не может быть!» — закричало у него внутри. Он извлек из конверта дрожащими пальцами небольшой листок. «Да, она, Аннушка!» — затрепетало в груди.
«Ваня! Прости за бесцеремонное вторжение. Вполне вероятно, что было бы лучше мне так не поступать, но больше не хватает сил, не выдержало сердце. Пишу с надеждой узнать хоть что-то о нашей дочурке. Уже во сне вижу отписки: «Такая не числится».
Все годы после нашей разлуки я не переставала и не перестаю тебя любить. Я искала тебя чуть ли не на всей земле, а когда меня уверили, что тебя нет в живых — видимо, в отчаянии, предала нашу любовь. И хотя за это жестоко поплатилась, пощады не прошу. Безгранично рада, что ты жив и здоров. Этим живу и я. С тобою я уже встречалась под Берлином, но показаться тебе на глаза не могла. Всей душой желаю, чтобы ты был счастлив».
Дремов почувствовал, как в глазах потемнело. В сознании промелькнула короткая мысль: «Аннушка, Аннушка! Ты осталась такой же чистой… Никакой скидки на превратности судьбы!»
Москва. 1966–1981 гг.
