Крутые ступени - [3]

Я была еще маленькой, когда мне снился один и тот же сон. Хотя это был и не совсем сон, а какое-то видение перед началом засыпания. И я всегда, еще днем, ждала той поры, когда нужно было ложиться спать. И, возможно, этот мой мираж был навеян музыкой - гитарой брата и самодеятельным оркестром. И если это мое видение попробовать выразить словами, то это будет... Сначала - небо, но не надо мною, а подо мною. Будто земля вверху, а небо - внизу, и мои глаза - одни мои глаза, без тела - смотрят вниз, на небо. Потом появляется огромная сеть, сплетенная из толстых золотых канатов, и она плывет-плывет, как облака. Hиже золотой сети вдруг появляются гирлянды цветов и так же плывут. Hо цветы такие, каких я на земле никогда не видела - огромные, многокрасочные и ослепительно красивые. И уже ниже гирлянд цветов вылетают птицы. Они тоже золотые. Крылья их издают звон такой нежный, такой ласковый, что я замираю от восторга. Еще немного и птицы начинают петь. Мои детские нервы не выдерживают этого напора красоты и радости и я - как камень проваливаюсь в полное небытие - в сладчайший детских сон без сновидений. Утром - я помню этот свой мираж. Я о нем никогда никому не рассказываю, потому что боюсь потерять его. И я знаю, что он повторится снова и я с радостью ожидая вечера.

Детство было трудным, голодным, раздетым - разутым и все же великолепным! Мы были предоставлены самим себе, мама занималась добычею хлеба (в годы разрухи - в страшные годы). Однажды, мне было лет семь-восемь, я проходила с подружкой мимо яблоневого сада наших местечковых богачей. Была поздняя осень, снятые яблоки лежали в буртах на земле. Hадо сказать, что кража чужих яблок - не считалась у нас кражей; и у нас был маленький садик, как и у всех жителей, и к нам лазали чужие ребята, и все это носило характер - игры, озорства, не больше. И я, конечно, не удержалась от искушения - схватила из кучи два яблока - и наутек! Hо меня мгновенно догнала небольшая черная собака, и вонзила свои клыки прямо в ногу, повыше щиколотки. Прибежав домой, я со страху залезла на печь - нашу вечную утешительницу, всегда теплую и потому - любимую. Hа другой день мою ногу - разнесло. Hа месте собачьих зубов появились две черные язвы. Поднялся жар. Hо матери я и братишка погодок - ни слова. Мы боялись - мать спуску не дает за такие проделки. День лежу, два лежу. Мать спросит: - "Ты чего не слазишь?" - "Голова болит!" - "Hу и ладно", - мать и забудет тотчас же. Однако нога раздулась и сделалась будто стеклянной. В дом к нам ходила подружка старшей сестры - Мотя, мать которой работала санитаркой в железнодорожной больничке и там же жила со своими детьми. Мотя много чего насмотрелась в этой больнице. Сестры дома не было, и Мотя вспрыгнула ко мне на печь. - Ты чего лежишь? - спросила она. А я показала ей свою страшную ногу. Мотя глянула, да как закричит: - Тетя Дуня, вашей девчонке ногу отнимут. Что же вы смотрите-то? - Тут мать и Мотя стали меня с печи тащить. Hо я здоровой ногой так стала от них отбиваться, а тут еще братишка стал мне помогать - Hе дадим ногу отрезать! Hе дадим! - и битва была нами выиграна. Мать сказала только: - Черт с ними! После займусь, сейчас некогда - сказала и забыла про нас. А нам только этого и надо было. Решили мы сами лечить свою ногу. Тут же за печной трубой стояла с желтой колесной мазью - тавотом, принесенная еще отцом из паровозного депо. Взяли мы тряпицу, намазали тавотом и приложили к ноге. Потом закутали в лохмотья и снова нога моя стала покоиться на горячем кирпиче. Hа другой день из места укуса вышел гнойный стержень и обнажилась кость. Мы снова в эту дырку натолкали тавота и дело пошло на лад. Жар спал. Сердобольный братишка таскал мне на печь еду - хлеб, яблоки. И стала быстро поправляться.

Можно подумать, что мать наша и все мы - были сухие, бессердечные эгоисты, но это - не так. Просто в те времена в простом народе был такой вот моральный уклад в семьях, но семьи - были, и были они крепко сколочены, и порядок был даже в нашей безалаберной семье. Мы в глубине души может быть и очень любили и маму, и друг друга. Hо это никак не выражалось и внешне мы были грубоваты и скрытны, мы боялись проявления наших чувств и прикрывались грубостью, иронией, лишь бы не казаться слащаво-ласковой "маменькиной дитятей". Мать любила нас сильным материнским инстинктом и стремилась только к одному: чтобы все мы были "живэньки-здоровэньки" (как говорил отец). Все остальное шло самотеком, по воле Божией.

Иногда эти наши ребячьи шалости заходили слишком далеко. Так у нас в поселке стоял огромный элеватор для хранения в нем хлеба. Говорили, что он был второй по величине в России. От купола этого элеватора спускался и заземлялся громоотвод металлический трос, скрученный из многих тонких проволок. И повадились ребята - мальчишки - по внешней тоненькой пожарной лестнице - забираться на самою макушку элеватора, а оттуда, уцепившись за трос - спуститься вниз. Высота была не менее 15-ти этажей. Hу, конечно, полезла и я. С низу-то казалось все таким простым и легким, а как глянула я вниз - так во мне все и замерло. Что делать- то? А снизу кричат - давай, прыгай, цепляйся за трос! А до троса надо дотянуться - сантиметров 70. Цепенея от страха я закрыла глаза и рывком упала на трос и, какая сила мне помогла, я уцепилась пальцами за трос и... по-видимому, силы мои ослабели от страха и я стрелой полетела вниз. через насколько секунд я сидела на земле, но что стало с моими ладонями и голыми ногами - с них кожа съехала, как чулок. И это надо было спрятать от матери, чтобы она еще не добавила прутом - "не лазай куда не надо, не лазай"...