Крутые-крутые игрушки для крутых-крутых мальчиков - [25]

— У тебя сегодня еще одна встреча с доктором Клагфартеном? — Его брови морщатся от эрзац-тоски.

— А тебе-то что? — Я бросаю на стол пригоршню мелочи, встаю.

— Эй, ну хорош... Я о тебе же ведь беспокоюсь...

Беспокоится он. Черт, я беспокоюсь. Мы все, блин, беспокоимся. Мы едины в беспокойстве, разве не так? Едины, как множество кирпичиков лего, и сжаты вместе, чтобы построить образцовое общество. Выйдя из кафе, я оборачиваюсь. Все три Дейва замерли там же, где и были. Толстый Дейв, с рукой на панели кофеварки; Старый Дейв, зависший над номером «Спортинг лайф»; марионеточный Дейв все еще болтается на своих нитках, еще не ожил. Я поднимаю руку и вращаю ладонью, подражая доктору Клагфартену.

Я иду быстро, слушая внутренний спор: аргументы за Дейва и против него. Я знаю, что последние несколько дней выдались тяжелыми. Доктор Клагфартен говорит, что мне не нужно задумываться о разных методах лечения, которые он использует на наших сеансах. Вместо этого мне стоит попытаться воспринять их как единую многогранную сущность, которая меня оберегает и ограничивает. Но даже если и так, есть что-то объективно неприятное, какая-то неправильность относительно сегодняшнего поведения Дейва. Сегодня утром его Дейвовость, вместо того чтобы успокоить меня, чудовищно меня встревожила. Я не выношу повторов. Они — самое что ни на есть копирование.

Я иду обратно, мимо старого административного здания. Это не самый прямой путь к дому Вельмы, но у меня есть вроде как потребность снова связаться с доктором Клагфартеном, хотя бы на пару слов. Я поднимаю голову и вижу, что окно его кабинета затянуто шторами. Вспоминается яичница Дейва. Если бы гигантская вилка, вроде тех, что можно увидеть на картине Магритта, воткнулась в окно офиса доктора Клагфартена, я уверен — наружу желтым потоком хлынул бы невроз.

Путь к дому Вельмы проходит через парк. Когда я прохожу через чугунные ворота, сквозь облака наконец начинает сочиться солнечный свет. Я иду не сбавляя темпа, концентрируюсь на внутреннем расположении мышц, плоти и костей; ощущаю свои ботинки как гибкие, охватывающие всю ступню мозоли, прикрепленные к пятке и носку.

У мутного, масленистого пруда для карпов, в самом центре парка, на притоптанной земле стоит маленький деревянный мостик. По нему серым ручейком снуют белки. Подрезанная и ухоженная растительность отфильтровывает скудное солнце, из-за чего земля вся в пятнах. У деревянной, по пояс высотой, ограды стоят два молодых парня, подкармливают голубей и ворон.

Если они не иностранцы, то должны ими быть. Оба одеты в дорогие пальто, из овечьей шерсти или кашемира. Волосы у них слишком блестящие, слишком темные, слишком вьющиеся. Даже с расстояния в пятьдесят где-то ярдов я вижу бакенбарды, змеящиеся от висков до челюстей. Оба они в перчатках. Я и так не люблю птиц, а голубей и ворон в этом городе уже закармливают. Нам не нужны такие вот типы, заявляющиеся в наш парк и кормящие их дорогостоящими орешками.

Голуби и вороны беснуются. Они такие здоровые. Сегодня их двуногость делает их в моем восприятии гуманоидами. В своих сальных, покрытых перьями серочерных плащах они вполне могут быть птицеподражателями, оказывающими сексуальные услуги, то есть порхание и размахивание крыльями, в обмен на орешки.

Когда я оказываюсь рядом с двумя мужчинами, один из них отворачивается от ограды — из его затянутых в перчатки рук россыпью летят орешки и голуби. «Увидимся, Дейв», — говорит его спутник, но без особых эмоций. Дейв смотрит на меня - всего один раз, но неожиданно пристально, будто читает меня. Уходит вперед, разбрасывая ногами маленькие кучки старых листьев, гнили и веточек. Очевидно, что он чувствует себя неуютно и хочет увеличить расстояние между нами. Я ускоряю шаг.

Я поймал его у восьмиугольной деревянной беседки, в которой персонал парка хранил инструменты и попивал чай. Он оказался неожиданно массивным, его тело было как водопад под мягким пальто. Драка была злобной и неуклюжей, и последствия оказались неприятными для нас обоих. В наших животных рыках и судорожных ударах не было никакой симметрии, никакой хореографии. Он рухнул на колени, быстро и тяжело — полный энтузиазма неофит церкви потери сознания.

Прислоненная к стене мотыга была чем-то испачкана. Я взвесил ее в руке. Она оказалось такой легкой, почти невесомой. Я удержался от искушения метнуть ее прямо в голубоватое небо, чтобы увидеть, как она поднимется к небесам, медленно вращаясь, — как в «Космической Одиссее 2001».

Его бумажник был сделан из кожи, чуть пушистой на ощупь. Вероятно, свиная. Кредитки, визитки, водительские права, карточка донора почки, все на имя Джонатана Д. Шзма. Я задумался об этой «Д.». Означала ли эта буква Дэвида или Дейв — не более чем прозвище Шзма ? И имело ли это теперь значение ?

Вельма открывает дверь. Она выглядит очень устало, очень серо. Дверь она открывает самую малость, только для того, чтобы я смог заметить, как устало, как серо она выглядит.

— Ты плохо выглядишь, — говорит она, — и вся куртка порвана.

— А это что такое? — спрашиваю я, указывая на дверь, на щелочку и Вельму за ней. — Вельма, я же ведь не продать тебе что-то пытаюсь — можешь снять цепочку с двери.