Крутая волна - [66]

Матросы, слушавшие человека во френче, зашевелились, загудели, кто‑то пронзительно свистнул. Человек во френче что‑то еще говорил, но теперь его совсем не было слышно. Сдернув фуражку и зажав ее в кулаке, он размахивал ею, кричал что- то и медленно пятился к воротам.

— Ну‑ка, братец, собери большевиков, — попросил Шумов матроса.

— Мы тут и есть самые большевики.

— Большевики, да не все, — сказал Зимин. — Ты собери самых надежных.

Собралось человек двадцать. Узнав, что на «Орфее» и «Гремящем» прибыли гельсингфорсцы, они повеселели. Однако, когда Шумов сказал, что к крепости подтягиваются войска и на помощь рассчитывать не приходится, зашумели:

— Что же нам, сдавать оружие?

— Рано или поздно вас заставят его сдать, — сказал Шумов. — Давайте подумаем, кому его лучше сдать: юнкерам или своим, кронштадтцам. У меня есть такая мысль; пока крепость не оцепили со всех сторон, переправить оружие в Кронштадт.

Его поддержали. Только матрос с желтыми глазами еще возражал:

— Как же это без оружия? Нас тут тогда, как слепых котят, подавят.

Решили, что Зимин пойдет доставать катера, а Шумов тем временем подготовит все здесь, чтобы быстро и, главное, бесшумно погрузить оружие.

Только к полуночи Зимин подогнал катер «Павел». — Едва его загрузили, как в крепость явился член военной комиссии ВЦИКа Богданов. Вместе с ним вошла рота юнкеров для приемки оружия. Потом появились Либер и Войтинский — тоже члены военной комиссии. С Либером Шумову приходилось встречаться, сейчас они узнали друг друга.

— А вы как тут оказались? — спросил Либер.

— Да вот в гости к землякам приходил, Я ведь тоже бывший кронштадтец.

— Кажется, вы член Центробалта?

— Да.

— Вовремя пожаловали. — Либер чему‑то усмехнулся.

Смысл этой усмешки Петр оценил значительно позже, на другой день, когда вся делегация Центробалта была арестована. Он не успел разобрать точно, но, кажется, в предъявленном ему ордере на арест стояла и подпись Либера.

б

Его привезли в печально знаменитую тюрьму «Кресты» и бросили в одиночку. Он долго лежал неподвижно; прислушиваясь к боли во всем теле. Потом осторожно ощупал себя. Кажется, переломов нет, хотя юнкера и били прикладами. Сильно болит поясница — как бы не отбили почки.

Потом он надолго забылся не то в бреду, не то в тяжелом сне. Очнулся уже утром. Высоко, под самым потолком, синело за черной решеткой небо. Петр хотел дотянуться до решетки и не смог. В железной двери отодвинулся волчок, и кто‑то крикнул:

— Эй ты, лежи смирно!

— Послушайте, объясните…

Но задвижка уже закрыла круглое отверстие.

И потом дверь открывалась только три раза в сутки: утром, в обед и вечером, когда приносили еду. Она была каждый день одной и той же: Щи с вонючей капустой. От их запаха тошнило, и Петр за четыре дня только два раза съел эту бурду. И угодил в тюремный лазарет.

Длинное полуподвальное помещение лазарета было переполнено, койки стояли так тесно, что Петру пришлось перелезать через две из них, чтобы добраться до своей. К кислому запаху щей здесь примешивался запах давно не мытых тел, йода и еще каких‑то лекарств.

У окна, забранного частой решеткой, сидели четверо и играли в карты, в очко. Банковал чернявый и тощий человек с большим хищным носом и багровым шрамом на лбу, по прозвищу Хлюст. Карты были самодельные и, должно быть, крапленые, потому что Хлюст все время выигрывал. Вот он сгреб банк и спросилз

— Кто еще?

Желающих играть больше не нашлось.

— Может, новенький?

Все обернулись к Петру, а Хлюст встал, ловко перемахнул через несколько коек, сел у ног Петра.

— Деньги есть?

— А, иди ты…

Хлюст удивленно вскинул темные брови:

— Нет, вы послушайте, как он со мной разговаривает; Сеня, расскажи ему обо мне что‑нибудь веселенькое.

С соседней койки тяжело поднялся здоровенный детина с густо заросшим лицом и маленькими, круглыми, как у свиньи, глазками, воткнутыми глубоко в щетину.

— Колесо али лисапед? — деловито спросил он.

— И то и другое, — сказал Хлюст и встал, освобождая место.

Сенька рывком сдернул с Петра одеяло, отбросил его и нагнулся, чтобы поднять Петра. Но тот быстро подогнул ноги и ударил ими в грудь Сеньке. Верзила, не ожидавший такого удара, отлетел и упал навзничь на соседнюю койку. Хлюст склонился над ним и ласково спросил:

— Детка, тебя, кажется, обидели? Встань, мой мальчик.

Тот тяжело поднялся и, отстранив Хлюста, двинулся на Петра. Собрав последние силы, Петр вскочил. Но это были уже последние силы. Едва встав на ноги, он тут же рухнул, больно ударившись о спинку койки. Он не видел, как Сенька замахнулся на него своим огромным, тоже волосатым кулачищем, но Хлюст остановил его:

— Ша! Лежачего не трогай!

Сенька обиженно засопел, а Хлюст, подхватив Петра, уложил его в койку.

— Кажется, с этим парнем кто‑то уже побеседовал до нас. Водки!

Откуда‑то появилась бутылка, Хлюст встряхнул ее, зачем‑то поглядел на свет и сунул горлышко Петру в рот.

Петр очнулся и открыл глаза. Хлюст осторожно поставил бутылку на пол и спросил:

— Политический?

Петр ничего не ответил, но Хлюст и сам догадался.

— Юнкерки поработали? — Он задрал на Петре рубаху, увидел выколотый на груди якорь: — Матрос? Тогда понятно. Ваши кронштадские, говорят, тут какой‑то хай поднимали?