Крутая волна - [22]

2

Петру сравнительно легко удалось договориться с начальством, и Гордейку определили в четвертую роту, в первый взвод. Указателем у него стал приятель Петра унтер — офицер Василий Зимин. Он сам отвел Гордейку в баню, потом в столовую, показал его место в казарме и научил укладывать в шкафчик вещи и заправлять койку.

Занятия в роте начались недавно, и Гордейка за неделю не только догнал остальных учеников, но даже своей старательностью обратил внимание ротного командира мичмана Яцука.

— Добрый матрос выйдет, — сказал мичман Яцук Зимину. — Из деревенских?

— Так точно.

— Деревенские все старательные, но тугодумы.

Однако вскоре мичман убедился, что новичок — парень еще и сообразительный, легко запоминает все, что ему говорят.

В школе изучались общеобразовательные предметы и специальные дисциплины по технике вооружения кораблей. Корабельную специальность юнги выбирали по своему желанию, и Гордейка по совету Зимина стал изучать артиллерийское оружие. Сам указатель Зимин тоже был артиллеристом и в свободные вечера, собрав трех — четырех охотников, водил их в класс и натаскивал по специальности. Три раза в неделю все Юнги занимались в механических мастерских для приобретения навыков в слесарном деле. Тут у юнги Шумо ва успехи были особо отменными, пригодилось все, чему он научился у отца в кузне.

Самым трудным предметом для Гордейки оказалась строевая подготовка. Строевой они занимались ежедневно по нескольку часов, командиры отделений и взводов доводили их до изнурения, даже самые добрые из них на плацу становились сердитыми, щедро сыпались ругательства, а иногда и зуботычины. Казалось, что юнги никогда не научатся ходить в строю и отдавать честь так, как полагалось. Однако, когда через два месяца роте устроили смотр, она прошла хорошо, начальник школы выразил мичману Яцуку благодарность я разрешил всей роте увольнение в город.

В воскресенье с утра до самого обеда утюжили брюки и форменки, драили пуговицы, тренировались перед зеркалом в отдании чести. Забежавший в казарму дядя Петр осмотрел Гордейку со всех сторон и одобрительно заметил:

— Ничего не скажешь — хорош! Пойдем с тобой в кинематограф, я вот и билеты уже взял.

Гордейка слышал про кинематограф немало удивительных рассказов, ему очень хотелось посмотреть на живые фотографии, он даже представить не мог, как это так они оживают. Но в городе был единственный кинематограф, попасть туда крайне трудно, и то, что дядя достал билеты, было просто везением.

Петр ждал его за воротами, и, когда распустили строй, Гордейка подбежал к нему, весь сияющий от счастья. До начала сеанса оставалось еще более двух часов, и они пошли осматривать город.

День выдался не по — осеннему теплый, и, казалось, все население крепости высыпало на улицы. Они кишели матросами и празднично разодетой публикой, пестрые потоки людей медленно стека лись к главной улице города — Господской. Нижним чинам разрешалось ходить только по левой стороне этой улицы. Поэтому левую сторону и называли суконной, в то время как правую, по которой ходили только господа, именовали бархатной. Каждый матрос, выходивший на Господскую, рисковал получить замечание, внушение или наказание от придирчивых офицеров, оскорблявшихся при одном появлении в общественном месте матросов.

Тем не менее левая сторона улицы была запружена до «отказа. Петр с Гордейкой едва протискивались сквозь густую толпу, глазеющую на витрины магазинов, толкающуюся у лотков с мороженым и сластями. У Гордейки разбегались глаза, он то и дело останавливался, засмотревшись на какую‑нибудь диковину. Однако зевать на этой улице было опасно. Петр слегка дергал его за руку, и они оба вытягивались в струнку при виде офицеров, прогуливавшихся по другой стороне улицы.

Неожиданно они встретили Михайлу. Он тоже был одет по — праздничному: на нем была почти новая тройка, по жилету пущена серебряная цепь, в петлице алел цветок.

— Каким ветром? — спросил Петр.

— Да вот гуляю, — ответил Михайло и, оглянувшись по сторонам, тихо добавил: — На «Новом Лесснере» митинг будет. Приходи.

— Когда?

Михайло вынул из жилетного кармана часы — луковицу, щелкнул крышкой и сказал:

— Через сорок минут. Проходи через запасные ворота, там в охране свои люди.

— Ах ты, досада какая! Мы вот с Гордейкой в кинематограф собрались, и билеты уже куплены.

Гордейка испугался, что Михайло не пустит дядю и им так и не доведется посмотреть диковинные живые фотографии, но Михайло разрешил:

— Ладно уж, идите, раз билеты есть. Ка. к у тебя с переходом на корабль?

— Рапорт подал, да что‑то ответа нет…

За разговором они не заметили, как текущий впереди них людской поток быстро растаял, рассыпался по переулкам и подворотням. Вдруг кто- то испуганно крикнул:

— Вирен! — и метнулся в открытые двери бакалейной лавки.

На улице стало тихо, и в этой внезапно наступившей тишине отчетливо слышался только цокот копыт по мостовой. Белый, в яблоках, конь легко катил пролетку на рессорном ходу с откинутым назад кожаным верхом.

Пролетка остановилась как раз возле бакалейной лавки, и сидевший в ней адмирал сказал:

— Юнга, подойди сюда!

Гордейка сначала не понял, что это зовут именно его, но, когда Петр тихонько подтолкнул его в спину, подскочил к пролетке и замер в испуге и ожидании.