Крушение столпов - [75]

В паузах между словами рот его по-стариковски оставался открытым.

Подошел официант, из-под грязной куртки торчали тощие запястья.

– О-о! Вот и Тедди, – преувеличенно весело вскричал Шудлер. – Он очень мил со мной, наш Тедди, да, очень мил… Он был раньше барменом на пароходе.

По мере того как все явственнее становились признаки одряхления, Лартуа чувствовал себя еще более неловко.

– То есть, значит, я служил вторым барменом, – нервно, отрывисто и торопливо проговорил официант. – На «Шампоньоле». Вообще-то Тедди – не настоящее мое имя. Это мой старший так меня называл… Да, Марсель – Александрия… Александрия – Марсель – и так все время…

– Да что вы? – любезно вставил Лартуа. – Я как-то путешествовал на «Шампоньоле». Прекрасное судно.

Выражение испуга появилось на лице официанта – страшном лице с черными кругами вокруг глаз, обтянутыми, как у мертвеца, скулами и испорченными зубами.

– А в каком, интересно, году месье на нем был?

– Году, я думаю, в двадцать четвертом, – ответил Лартуа.

– А! Ясно, ясно, я-то тогда еще там не служил, – поспешно вставил Тедди.

И он, трясясь, стал расставлять тарелки, едва не опрокинув на пол графин. Лартуа из жалости отвел глаза от этого враля, которого никогда не звали Тедди, который, по-видимому, никогда не служил барменом на «Шампоньоле» или служил на причале двадцать четыре часа – время как раз достаточное для того, чтобы его уволили за неловкость, – и который жил в постоянном страхе, боясь, что раскроется ложь, хотя ее никто и не думал проверять. Для Тедди пансион «Эглантины» тоже был, вероятно, единственным прибежищем. И взгляд Лартуа вернулся к Шудлеру, с неподдельным интересом, отвесив челюсть, слушавшему их разговор.

– А что Руссо? Как он поживает? – подобравшись, спросил Ноэль Шудлер.

Лартуа не решался сказать ему, что бывший премьер-министр живет, скрючившись в кресле, отказывается чистить зубы и принимать пищу, боясь, что его отравят, а иногда вдруг начинает плакать горючими слезами и лепетать: «Хочу компота, хочу компота, хочу компота…»

– Ему лучше – поправляется потихоньку, – ответил Лартуа.

– Да, мы с ним вместе поправимся, – сказал Шудлер. – Но вы не представляете себе, мой милый, что они со мной сделали! Меня ведь потащили к судебному следователю… Хотя да, вы же все это знаете, потому что благодаря вам меня по состоянию здоровья и оставили на свободе. Но они-то хотели упрятать меня в тюрьму!.. Заставить пройти по уголовному делу… Розенберг тоже повел себя крайне порядочно (речь шла об адвокате Шудлера). Он доказал, что юридически фонды сообществ составляли не совершенные взносы, за которые я должен был вернуть только номинал, и потому обвинять меня в злоупотреблении доверием они не имели оснований. И потом, он вскрыл все политические махинации… Если бы мне дали хоть немного времени, я мог бы все уладить. Но вы и вообразить себе не можете, сколько злобы, сколько ненависти скопилось вокруг меня… Однажды я увидел внука с синяком под глазом. Я спросил его, откуда это. «Да во дворе лицея, – ответил он. – Они сказали, что мой дедушка – мошенник. Ну я и полез в драку…»

От возбуждения правая рука задергалась угрожающе сильно.

Исполин умолк, чтобы положить себе зеленого салата. Операция оказалась деликатной и трудоемкой. И Шудлер, похоже, непременно хотел справиться сам. Лартуа не решался прийти ему на помощь и заполнял паузу ничего не значащей болтовней. Шудлеру удалось донести ложку, полную салата, до своей тарелки, но во второй раз она выскользнула у него из пальцев, и листья разлетелись по скатерти и даже попали в бокалы.

Тогда он покорился, бросил ложку в салатницу; взяв левой рукой свое правое запястье, сумел сдержать спазматические подергивания, постепенно укрощая их, как если бы больная рука была неким чужеродным, независимым от него телом, например курицей, которую он держал бы, не давая вырваться на свободу. Затем левая рука положила правую на стол и не отпускала ее до тех пор, пока подергивания совсем не прекратились – лишь указательный палец продолжал легонько царапать скатерть. Наконец-то – победа! Но, добиваясь ее, бывшему банкиру пришлось так сильно напрячь внимание и волю, что нижняя челюсть его обвисла. Из широко открытого, чуть напряженного рта все больше и больше мелкими толчками высовывался загнутый язык, и Ноэль Шудлер со своей круглой моряцкой бородой и лентой монокля походил на голову из пассбуля, в который играли когда-то дети[24].

Внезапно он заметил, что с ним произошло, и, слишком торопливо заглотнув язык, выронил монокль. Тогда рука вновь пустилась в свой неистовый пляс, и все началось сначала, и на лице старика появилось выражение безнадежной тоски.

«Отличный пример старческой пляски святого Витта, – подумал профессор Лартуа. – Какая амплитуда и в то же время беспорядочность! И самое тягостное, что мозговые расстройства у него отстают, – возможно, лобные доли еще не затронуты и склерозируют только ядра полосатого тела. Состояние рассудка у него ничуть не хуже, чем до катастрофы. В сущности, клинико-анатомическая картина никогда не бывает достаточно полной…»

– Они все у меня забрали, мне все пришлось продать, – продолжал Ноэль Шудлер, – все, вплоть до колец моей жены, вплоть до жемчужин с пластрона сына, вы слышите, Лартуа, жемчужин, которые он носил на груди… Четыре портрета из большого кабинета и ордена – я так хотел, чтобы Жан-Ноэль в один прекрасный день получил хотя бы это. Так Жаклин пришлось перекупить их через подставное лицо и спрятать в одной из нежилых комнат. Бедной малышке тоже пообтрепали перышки – она потеряла три четверти своего состояния. Так вот, она единственная повела себя по-человечески. И даже прислала мне немного денег, тайком от мужа, я полагаю. Но я ей скоро их верну…