Крушение - [27]

Но я также догадываюсь — как иначе объяснить то, о чём осталось рассказать: ваше странное поведение в ночь клятвы? — что это медленное кипение причиняло вам боль, и порой разлившиеся в вас горькие и едкие соки тайно обжигали вашу плоть. Кроме того, чтобы насладиться вкусом измены, вам нужно было с одинаковой искренностью воспринять и всем своим существом проникнуться как нашими восторженными порывами, так и горечью унижений. Мы действительно предаём только друзей и, по правде говоря, предаём самих себя. Вы собирались изменить себе, и, пожалуй, жизнь ваша протекала более интенсивно, чем у любого из тех, кто следовал духу нашего братства. Я знаю, что эта двойственность хоть и была тогда почти неосознанной, тяготила вас: отсюда печать меланхолии — она была особенно яркой вашей чертой, как и некоторые странности поведения.

31

Молодой генерал останавливается перед приоткрытой дверью в классную комнату. Освещение непривычное: вы всегда опускали лампу, чтобы она висела прямо у вашей наклонённой над партой головы. В тёмном коридоре едва угадываются изящный силуэт генерала в наезднических рейтузах и его заострённый череп. Он остановился, и ночная тишина показалась вам ещё глубже. Вы так сильно напуганы, что забываете встать, как положено по уставу; в голову вдруг приходит оправдание быстрое и смехотворное: в ночной рубашке навытяжку стоять нельзя. Но ваши движения странным образом замедлены: вы отрываете взгляд от незаконченного стихотворения, поднимаете голову, не спеша поворачиваетесь к прямоугольнику двери, где молча застыл едва читаемый силуэт. Миг, когда ваши взгляды встречаются, превращается в пугающую вечность: нависшая угроза неизбывна и всё более ощутима в своей протяжённости. Густые брови, которые вам теперь прекрасно видны, выгибаются вокруг маленьких бесцветных буравящих глаз, удивление в них сменяется презрением и жалостью. Затем генерал удаляется, не сказав ни слова. Внезапно вас осеняет догадка, глупая и смехотворная. Уже несколько дней в Крепости происходят кражи: из личных шкафчиков, где, по снисходительности старших, которую лучшие из нас не одобряют, нам разрешено хранить среди прочих сокровищ гостинцы, принесённые роднёй, чтобы разнообразить гарнизонный провиант, исчезли банки с вареньем. Одни малыши попросту обокрали других. И вот, застав вас в неурочный час, молодой генерал, который отправил бы вас спать, предварительно отчитав, если бы понял, что к чему, заподозрил вас — вас, Кретей! — в одиночных разговеньях, в поедании того, что вы подло стащили. Покраснев, как от пощёчины, вы даже хотели догнать генерала, объяснить ему, что он ошибся; вы вскочили и снова сели: в конце коридора ключ уже клацнул в замке и луч света под дверью погас, прежде чем вы успели сделать шаг. Но не это помешало вам всё-таки пойти и постучать в ту дверь, и нелепость объяснения тут тоже ни при чём: вы не могли ни подтвердить, ни даже точно выразить ту мучительную убеждённость, которая поселилась в глубине вашей души, будто вы в каком-то смысле и правда виновны и презрение генерала обрушилось на вас по праву.

В последующие дни вы с нетерпением ждали если не объяснения, то хотя бы широкой огласки позорного преступления, в котором вас заподозрили; вам, должно быть, казалось, что наказание за поступок, которого вы не совершали, таинственным образом очистит вас от более серьёзного греха, не облечённого в слова, и мучающего вас, что вы избавитесь от необходимости хранить на совести эту тайну, в которой предпочли бы не сознаваться. Но, стоя в строю, и потом, во время перемен, вы напрасно посылали генералу полные раскаяния и одновременно заговорщические взгляды, пытались привлечь его внимание едва заметными жестами, нелепость которых мучает вас по сей день: презрение словно одержало победу над обычными законами восприятия, и бесцветная радужная оболочка генерала становилась непроницаемой, а сетчатка поглощала, не отражая, ваш жалкий образ.

32

Так, по крайней мере, я пытаюсь представить себе то, что творилось в вашей душе в ночь клятвы; поскольку мне остаётся кое-что добавить к описанию, которое вы дали, убрав из него все намёки на ваше собственное участие, — я оценил бы вашу скромность, если бы с другими нашими товарищами вы поступили так же. Я, как и все мы, был слишком занят и опьянён свалившейся на нас избыточной свободой и не обращал внимания на то, чем вы занимаетесь; помню, я сталкивался с вами в темноте лестниц и коридоров, и вы каждый раз шли один куда глаза глядят, хоть и уверяли, что выполняете поручение нашего подпольного командования; вы натыкались на группы кадетов, которые были так заняты, что не замечали вас; на вашем лице ярче обычного была заметна печать меланхолии — она одна выделяет вас на размытой картине лиц той поры. Возможно, вы единственный, кто хотел придать смысл потрясению, которое вдохновило нас именно тем, что в нём есть абсурдного; но я уверен, что мои товарищи, будь у них в ту ночь время рассмотреть ваше лицо, точно так же испытали бы безотчётное отвращение, подобное чувству, которое остаётся от стремительно исчезающих образов из ночного кошмара. Никогда прежде вы не казались мне таким одиноким и столь явно отверженным в нашем братстве.