Крушение - [24]

Вы берёте отрывки воспоминаний в том виде, в каком они уцелели, достаёте покалеченными из мрака памяти или даже намеренно обтёсываете, чтобы сохранить только нужный вам ракурс, оттенок тревоги или желания; вы, не брезгуя, примешиваете краски, заимствованные как из хороших, так и из плохих книг; вы мешаете всё это, как стёклышки в калейдоскопе, и в противоестественном соединении растерзанных частей рождаются новые существа и события, рождается атмосфера сродни благородным газам, губительным для лёгких смертного. Вот бесследно исчез эпизод нашего совместного бытия: обычное дело, когда судьбе угодно, попросту говоря, пустить чью-то жизнь «псу под хвост»; вот несовершённый поступок, который вначале, казалось, обещал принести щедрые плоды, теперь растворился в тщете намерений, а вы пытаетесь проделать коварный трюк, прицепив к этому призрачному пёсьему хвосту павлиньи перья, окрашенные всеми цветами радуги, заманиваете нас пустыми обещаниями и намечаете в нереальном пространстве вашей прозы букет воображаемых продолжений.

Неужели вы скажете, что таким образом выполняете наш обет верности абсолюту? И что стремлением выхватить все драгоценные крупицы, рассеянные там и тут, собрать их, соединить в сфере ирреального, где они наконец обретут смысл и цвет, вы следуете клятве? Мне ясно, что абсолютный текст, то есть такой, который включил бы в себя столько внутренних связей, столько смыслов, столько сил, соединяющих его части, отличался бы полной независимостью от мира, своего рода тягой к самостоятельной жизни, — такой текст, конечно, если бы он мог быть написан, бросил бы вызов миру своей полнотой, навязал бы себя ему, высмеял бы самим своим существованием, своим весом, насыщенностью и, будучи законченным, ярче воплотил бы своё немыслимое тяготение к реальности; в крайнем случае он поглотил бы мир, оставив адептам истории и географии лишь нелепое верчение атомов и частиц в бесконечном безмолвии повторяемости. Какой прекрасный сон, Кретей: плод ваших ночных бдений отделяется и летит прочь, как тончайший переливчатый мыльный пузырь вылетает из глиняной трубочки, в которую дует ребёнок! Вы точно так же на глазах у всех выдуваете пузыри — и при этом пытаетесь скрыть надутые щёки? Я отлично знаю: то, что вы не отвели себе роли в этом рассказе, — уловка, которую я никогда не приму за скромность. Но не будь ваш стиль столь щедрым на эффекты, вы всё равно продолжали бы присутствовать среди наших теней, дёргали бы за ниточки в этой игре и оживляли бы её, повинуясь настроению и фантазии. Иногда вы походя бросаете «мы» и как будто украдкой растворяетесь в этом «мы», самом трусливом из местоимений, вы изображаете невидимку, как герой фильмов нашего детства, чья прозрачность была достигнута вполне материальным и даже, как нам говорили, «научным» способом, однако не позволила ему подняться до состояния чистого духа, и он заявлял о своём беспокойном присутствии на экране неловкими шагами, задавал предметам, на которые натыкался, необычное и немного забавное движение или заставлял скрипеть под своим вполне человеческим весом злополучную половицу; невидимый, но зрячий, вы стали бы, так сказать, провидцем, поскольку и за семью печатями нам не спрятаться от вашего взгляда, и вы обнажаете даже самые тёмные движения мысли; вы всюду и нигде, как то вездесущее и нематериальное пространство, в котором вы действуете.

Если бы только вы ограничились тем, что поместили бы среди нас своё безликое «я», то, возможно, приятно было бы угадать на пожелтевшей фотографии в группе мальчишек, несмотря на их форменные мундиры и одинаковые стрижки, немного задумчивый взгляд и бледный лоб, которым зрелость наделила бы знаменитого писателя. Но вы выходите за рамки вашей деланной объективности; рассуждаете in petto[7], объясняете что-то под сурдинку, отправляете свою тень бродить по руинам прошлого, заделавшись археологом и диалектиком. Как вы понимаете, меня подмывает совершить то, что можно назвать святотатством, и киркой разворотить ещё более древний фундамент, заставить обломки, давным-давно осевшие в памяти, расшататься, и чует моё сердце, это покажется мне упоительно болезненным.

27

Кстати, в каких красках вы нарисовали наше детство? Ведь мы всё-таки были детьми. Я понимаю, что в увертюре этой опере-буфф о наших разочарованиях и грехах вам понадобился воинственный голос трубы и хтонические вздохи виолончели; вам бы только гармонию в главах соблюсти. Но другого детства у нас не было, и вы хотите, чтобы мы позволили его отнять, скрыть его первые вёсны, изначальную живость его картин и, наконец, неувядающий вкус его конфет? Мы действительно грезили войной и героизмом; и в нашей виртуальной двуполой плоти бродили дрожжи неоформившегося и беспредметного желания. Но довольно ли этого, чтобы, как в старинной картине на мифологический сюжет, представить всё наше детство двойным посвящением Марсу и Венере? Вы пошли дальше и исказили наш возраст; в вашей двусмысленной прозе спешное созревание превращает нас из детей, которыми мы, собственно, были, в гибридов-монстров, одержимых старческими фантазиями. Вы показали, как наш батальон строем шагает по деревенским улицам; наверное, мы и правда пытались изобразить суровость на лицах; но как бы я хотел благодаря вашему, Кретей, таланту ещё разок остановиться в тени маленькой, приземистой, причудливо покосившейся церкви, которая выпятила посреди улицы внушительный угол прямоугольной башни, пройти по мостовой, нащупывая в кармане длиннющего пальто несколько дырявых су, терпеливо скопленных, чтобы купить в бакалейной лавке, покрашенной в оливковый цвет, скромные лакомства: кокосовую пудру, лакричный сироп, леденцы, ячменный сахар — эти непривычные и старые названия напоминают мне тишину и выцветшие краски деревни, где мы недоверчиво и робко, но увлечённо, с любопытством юных дикарей, вступали в диалог с этой неприветливой почвой, в которую нас пересадили. Как жаль, что в пристрастии к героизму и скабрёзностям вы преминули сохранить в числе детских ценностей каплю едко-зелёного или электрически-красного цвета, застывшую в конусе из древесной стружки, и подарить вечность леденцу.