Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева - [155]

Так и пошли мы в ЦК, несколько человек. Поднялись на третий этаж основного корпуса, что окнами выходит на Старую площадь. Сидим, ждем. Вот очередь и до меня дошла. Вхожу в кабинет — светлый, просторный, с большим столом заседаний, крытым зеленым сукном, как это тогда было принято. Леонид Федорович сидит за большим столом, усаживает меня и начинает расспрашивать о моей подготовке в области политэкономии, истории КПСС, философии. Потом я узнал, что некогда он преподавал философию во Владикавказском сельхозинституте, многое знал о Тимирязевке.

Человек он подвижный, стремительный, порывистый, часто встает и прохаживается по кабинету. Приглядываюсь повнимательнее: роста небольшого, полноват и лысоват, но лицо симпатичное, глаза внимательные, ум острый, ироничный. Таким он мне запомнился и таким был до последних дней жизни.

Л. Ф. Ильичев вовсе не спрашивал, желаю ли я работать с ним и не говорил о том, что мне предстоит делать. Вел я разговор прямой и откровенный, совсем не желая понравиться. И около месяца оставался спокоен, видя, что мной никто больше не интересуется, поэтому был серьезно взволнован и огорчен, когда П. А. Сатюков пригласил к себе и показал решение о моем назначении в аппарат Л. Ф. Ильичева.

Это переворачивало не только мои планы, но по существу всю мою жизнь. Однако через несколько лет я вернулся в «Правду», а лет через 12 был снова «при-зван» на партийную работу, приблизившись к «кухне», где делалась самая большая политика сверхдержавы.

Был Леонид Федорович сам газетчиком, как говорят, до мозга костей. Отлично писал и редактировал материалы, как ответственный секретарь «Правды», блестяще вел редакционные летучки, на которые собирались все журналисты. Сам он болезненно переживал свой переход еще в 50-е годы в отдел печати МИД, а затем агитпроп ЦК КПСС. Обладал он и громадным опытом политической работы.

Когда я встретился с ним в конце 1989 или начале 1990 года и сказал о своих планах, он задумался.

— Мне кажется, в стране происходят некие крупные изменения, и видеть все это важно изнутри, а человеку пишущему особенно. Не торопись, подумай. Я тоже поначалу очень жалел, что мне пришлось уйти из печати. А потом понял, что в познании я приобрел, может быть, больше, чем потерял.

А как кончилась его работа в «Правде», он мне поведал «в лицах». Рассказчик он великолепный. Богатый язык, очень интеллигентная речь и манера говорить. Да и период, о котором он рассказал, интересен.

— Было это, — Леонид Федорович Ильичев морщит лоб, — где-то в начале 50-х годов. Сталин меня знал хорошо, позванивал изредка по делу. И вот однажды звонит в 12 часов ночи и приглашает на «ближнюю» дачу. Это в Волынском, ты знаешь. Через час приезжаю. На даче, кроме Сталина, Маленков, Берия и еще кто-то — сейчас запамятовал. Они уже сидели за накрытым столом и ужинали. Пригласили меня. Спросив, что буду пить, наливают грузинского вина. А я ужасно голоден, времени второй час ночи. Работали тогда вообще допоздна, а в газете — до рассвета. Пошло это со времен войны, но так и осталось до последних дней жизни Сталина. Да… так вот, наливают мне вина, как сейчас помню: рубиновый цвет и вкус божественный, букет — великолепный… И тост поднимают за Сталина. А фужер великоват, тогда посуда у Сталина вместительная была. Пьют, смотрю, все с удовольствием, со знанием дела и до дна. А я отпил половину и чувствую — задыхаюсь, остановиться надо. Ставлю фужер, тянусь к закуске, и тут до меня слова Берии доходят. Он следит за мной внимательным взглядом и возмущенно говорит, вроде ни к кому не обращаясь, но имея в виду меня:

— За товарища Сталина надо пить до дна.

Я что-то лепечу о работе, самочувствии. А Берия уже стоит и трагическим голосом говорит:

— Товарищ Сталин, разрешите я допью его бокал за ваше здоровье.

У Сталина только глаза поблескивают насмешливо, а может, выпил уже достаточно и шальные мысли витают в его голове. Мне даже дурно стало. Схватился я за бокал и держу накрепко, а Берия руки мои пытается оторвать.

— За товарища Сталина хочу выпить, — и тонкие губы его белеют и кривятся в усмешке.

Чувствую, он пьян, и, чем все кончится, предсказать трудно. Тогда я встаю, говорю здравицу в честь Сталина и, собрав все силы, допиваю фужер.

Тяжело он мне дался. В таких объемах я не пивал, да тогда и вообще пил редко. Сижу и чувствую, что во мне хмель растекается, каждую клеточку дурманит, аппетита уже нет, лишь дурнота наваливается. Смотрю, а уже бокал снова полон, и тост теперь за Берию. Ну, думаю, пропал. Отпил немного, поставил фужер за графин и пытаюсь дотянуться до закуски. И кусок поросятины присмотрел, как слышу — Сталин говорит:

— А почему товарищ Ильичев за нашего уважаемого Лаврентия не хочет выпить? Обиделся или не в ладах с нашими органами? Если обида, тем более надо выпить мировую.

— Товарищ Сталин, — лепечу не своим голосом, — да я еще дух не переведу…

И чувствую, что могу что-то не то сказать, мол, не вождь же он, но умолкаю.

— Нэ может он, — обращаясь к собравшимся, не глядя на меня, говорит с явным акцентом Сталин.  — Давайте, товарищ Ильичев, я выпью ваш маленький бокал за уважаемого Лаврентия, нашего друга.