Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева - [106]
— Ты понимаешь, что представляют сейчас эти документы?!
После того как на весь мир М. С. Горбачев заявил, что не видел секретных протоколов, я догадывался, сколь взрывоопасна эта тема. Ему хотелось бы навсегда забыть о ней, но уничтожить подобные документы не так-то просто. Особенно когда к ним присоединилась еще довоенная информация по Катыни. Все это было миной замедленного действия, способной взорваться в любой момент и обречь Горбачева на моральную и политическую смерть. Зная о прошлых делах, связанных и с трагедией польского народа, и с секретными договоренностями СССР и Германии, президент СССР вводил в заблуждение Верховный Совет, Съезд народных депутатов СССР, народ нашей страны и других государств мира.
Добровольцев уничтожить подобные документы не было, а принять самому такое решение архитектор перестройки и автор теоретического опуса о новом мышлении опасался. Совершить же это тайно возможности не имелось. Документы были, как я знал, многократно зарегистрированы в различных книгах и картотеках. Чтобы замести следы, требовалось уничтожить эти книги, ибо переписать регистрационные книги довоенных лет заново — нереально. Да об этом узнал бы широкий круг людей, которые никогда не пошли бы на такую авантюру. В отличие от многих государственных архивов в хранилище Политбюро существовал весьма строгий порядок. Стоило какому-то документу задержаться даже у генсека, как тотчас следовали напоминания. Так что в этом архиве, полагаю, документы сохранялись полностью.
Приблизительно к тому же времени относится и история, о которой докладывал В. А. Крючков М. С. Горбачеву, о связи А. Н. Яковлева с зарубежными спецслужбами. Впервые я услышал о ней от В. А. Крючкова, который направлялся на доклад по этому вопросу к генсеку. Поскольку Крючков, как и я, был хорошо знаком с Яковлевым, то вполне естественно, шел он с этими материалами с какими-то внутренними колебаниями. Владимир Александрович рассказал мне вкратце о сути своего предстоящего сообщения Горбачеву. Такое известие меня не обрадовало. Я сказал тогда Крючкову, что идти с подобной новостью можно только будучи очень уверенным в бесспорности фактов. Помню, Крючков ответил мне на это так:
— Мы долго задерживали эту информацию, проверяли ее и перепроверяли, используя все наши самые ценные возможности. Факты очень серьезные.
Что он имел в виду — сказать не могу, но, повторяю, тогда подобное сообщение было для меня крайне неприятно.
Причина задуматься о том, что говорил Крючков, у меня была. Яковлев, вернувшись в Москву из Канады, рассказывал, что во время учебы в Колумбийском университете, роясь в библиотеках, встречаясь с американскими учеными, добывал такую информацию и отыскивал такие ее источники, за которыми наша агентура охотилась не один год. Признаться, я скорее предполагал, что он мог представлять за рубежом интересы нашей военной разведки или КГБ, но никак не заниматься тем, в чем его подозревали сотрудники Крючкова. Да и в Канаде как посол он был в курсе всех чекистских мероприятий, и провалов нашей разведки там, кажется, не было.
Поэтому мое восприятие сказанного было неоднозначным. Но я не мог легко отбросить и то, в чем уверен был Крючков. И потому сказал, что если у него сведения серьезны и обоснованны, то не сказать об этом Горбачеву нельзя.
— Да, я понимаю, что это не вопрос для обсуждения, — сказал в ответ Крючков, — просто я хотел поделиться, поскольку мы с тобой знаем Александра лучше, чем кто-либо другой.
С этим я не мог не согласиться, так как именно Яковлев познакомил меня с Владимиром Александровичем Крючковым.
Спустя какое-то время Горбачев спросил меня:
— Ты знаешь о том, что за Яковлевым тянется колумбийский хвост?
Я ответил, что слышал, но не знаю деталей. Горбачев сказал, что просил Крючкова переговорить с Яковлевым.
— Может, и ты примешь участие в беседе? — предложил он мне.
Михаил Сергеевич, как я уже отмечал, любил делать вот такие ходы — все неприятное спихивать на кого-то другого. Разумеется, участвовать в такой беседе мне крайне не хотелось. Не располагая никакими фактами, не зная источников подозрения, я должен был присутствовать при тягчайшем обвинении человека, поднявшегося до самых высоких вершин власти великой державы. Конечно, я знал, что среди советской агентуры влияния за рубежом бывали и короли и президенты, но это, видимо, были представители разложившихся демократий и уж никак не бессребреники.
Во всей этой истории что-то не связывалось. Когда начальник Генерального штаба С. Ф. Ахромеев подтвердил, что военная разведка располагает приблизительно такими же данными, как и КГБ, я поначалу не принял это во внимание, тем более зная неприязненное отношение маршала и многих военных к А. Н. Яковлеву. Но В. А. Крючков знал его долгие годы, а это меняло дело, во всяком случае, снимало подозрение в личной предвзятости и недоброжелательности.
Предложение Горбачева одному члену Политбюро ЦК сообщить о подозрениях в связях со спецслужбами зарубежных стран и потребовать объяснений от другого члена Политбюро ЦК, секретаря ЦК, в частном разговоре выглядело, на мой взгляд, по крайней мере нелепо. Не меня надо было просить поучаствовать в этой беседе. Облаченный высокой партийной, государственной и военной властью генсек — вот кто обязан быть третьим в таком разбирательстве, чтобы снять все подозрения с А. Н. Яковлева. Но Горбачева не интересовала истина. Ему более импонировали трения и распри среди членов Политбюро, их слабые позиции.
