Крушение Агатона. Грендель - [112]
Я был уверен, что он лжет. Или, во всяком случае, наполовину уверен. Улещивает меня, чтобы я терзал их, потому что сам, хотя и обожает жестокость, сидит в своей гнусной берлоге. Я сказал:
— Пусть найдут себе другую брутальную сущность, что бы это такое ни было. Я отказываюсь.
— Ну и отказывайся, — сказал он, презрительно ухмыльнувшись. — Займись чем-нибудь еще, обязательно! Измени будущее! Сделай мир более приемлемым местом для житья! Помогай бедным! Накорми голодных. Будь снисходителен к идиотам! Какие перспективы!
Он больше не смотрел на меня, больше не делал вид, что изрекает истину.
— Лично для меня, — сказал он, — высшая цель — пересчитать все это, — он неопределенно кивнул на сокровища вокруг, — и, если удастся, разложить все по порядку. «Познай себя» — вот мой девиз. Познай, сколько чего у тебя есть, и берегись чужаков!
Я отпихнул ногой рубины и изумруды.
— Давай я расскажу тебе о том, что говорил Сказитель.
— Уволь, прошу тебя! — Он заткнул уши лапами и жутко осклабился.
Но я упорствовал.
— Он говорил, что величайший из богов создал землю, все чудно-яркие равнины и бурное море. Он говорил…
— Чушь!
— Почему?
— Какой бог? Откуда? Жизненная сила, что ли? Принцип процесса>{75}? Бог как развитие Случайности?
Каким-то образом, не могу объяснить как, но я понял, что он прав в своем презрении к моей детской доверчивости.
— И все-таки что-то из всего этого получится, — сказал я.
— Ничего, — сказал он. — Краткая пульсация в черной дыре вечности. Мой тебе совет…
— Поживем — увидим, — сказал я.
Он покачал головой.
— Мой тебе совет, ярый мой друг: копи золото и сиди на нем.
6
Ничего не изменилось — все изменилось после того, как я побывал у дракона. Одно дело с презрительным сомнением выслушивать поэтические версии прошлого и прозревать видения грядущего, и совсем другое — знать, так же холодно и точно, как моя мать знает свою кучу высохших костей, что есть на самом деле. Из всего, что я смог понять или недопонял в рассказе дракона, что-то очень глубокое осталось со мной и стало частью моей ауры. Тщетой и гибелью пахло в воздухе, куда бы я ни направлялся; едкий, всюду проникающий запах, как запах смерти после лесного пожара, — мой запах и запах мира, деревьев, скал и ручьев.
Но было и кое-что похуже. Я обнаружил, что дракон наложил на меня заклятие: отныне никакое оружие не могло ранить меня. Я мог прийти в чертог, когда мне заблагорассудится, и они были бессильны мне помешать. Это омрачило мое сердце. Хотя я презирал их, иногда ненавидел их, но раньше, когда нам доводилось сражаться, между мной и людьми было что-то общее. Теперь, неуязвимый, я был одинок, как единственное живое дерево среди обширного, унылого, каменного пейзажа.
Нет необходимости говорить, как я заблуждался поначалу: я думал, что это преимущество.
Это было в разгар лета, в страдную пору первого года, когда я объявил войну Хродгару. Ночной воздух был наполнен ароматом яблок и скошенных злаков, а в чертоге за милю от меня слышался шум застолья. Я направлялся к нему, будто притягиваемый (как всегда) каким-то проклятием. Показываться людям я не собирался. Вопреки всем объяснениям дракона я не хотел ужасать танов Хродгара. (В то время еще не начались мои систематические приходы. Фактически, я еще не примирился с мыслью, что это война. Время от времени я убивал отставших — с каким-то жестоким удовольствием, совершенно не похожим на то, с каким крушил череп корове, — но я никогда не убивал в чертоге, даже не появлялся там, если не считать той нелепой ночи, когда я попытался выйти людям навстречу. Я скрючился на краю леса, глядя с высоты холма на огни чертога. Я слушал песнь Сказителя.
Я уже не помню в точности, что он пел. Знаю только, что на меня это произвело странное впечатление: я больше не чувствовал сомнений, уныния, полного одиночества, стыда. Песня привела меня в ярость. В ней была их самонадеянность, возможно — их безмятежное, свинячье равнодушие, их надменность, самодовольство и — что хуже всего — их надежда. Я подходил ближе, перебегая от коровника к коровнику, и наконец подобрался к самой стене. Нашел щель и заглянул в нее. Даже теперь, когда я думаю об этом, я помню все, о чем он пел. Или почти все.
Он пел о том, сколь добр был Бог к потомкам Скильда, послав им столь богатый урожай. Люди сидели, лучась тупоумием, заплывшие от жира, и кивками выражали Богу свое одобрение. Он пел о великой щедрости Бога, давшего им столь мудрого короля. Все поднимали кубки за Бога и Хродгара, и Хродгар улыбался, в бороде у него застряли крошки. Сказитель толковал о том, как Бог лишил врагов силы и наполнил дома победителей несметными сокровищами, как Даны стали богатейшим и могущественнейшим народом на земле, и что здесь и только здесь в делом мире мужчины были свободны, герои — храбры и девы были поистине девами. Он закончил песню, и люди захлопали, закричали, восхваляя его искусство, и наполнили золотые кубки. Всюду, среди их пузырящейся глупости, я чуял душок дракона.
