Круговой перекресток - [20]

В музыкалку меня зачислили по настоятельной маминой просьбе. Каждый день после школы под строгим бабушкиным надзором я долбила ненавистные гаммы, заплетающимися пальцами играла этюды. На занятиях по сольфеджио безбожно путала ноты и получала законные двойки. Учительница по хору, ядовитая, крашенная в похабный медно-рыжий цвет грымза, довольно передразнивала каждую мою фальшивую ноту, при этом таращила раскрашенные глаза, выпячивала тонкие губы, строила дурацкие рожи, так что вся группа дружно покатывалась. В итоге я стала заявлять, что у меня болит горло, и перманентно молчала как рыба. Я всеми фибрами души возненавидела пианино, ноты, музыкальную школу и педагогов. А заодно все, что имело к музыке непосредственное отношение: от «Утренней почты» до новенького кассетного магнитофона. Я отчаянно хотела бросить музыкальные мучения, но родители были глухи к моим мольбам. Мама твердила с непонятной уверенностью, что я слишком мала, чтобы понимать, чего хочу, что, повзрослев, скажу спасибо, и смогла убедить в том папу. Бабушка с дедом, которым осточертели гаммы и мое нытье, были, казалось, на моей стороне, но в педагогический процесс не вмешивались. В конце года меня ожидал экзамен, на который я в глубине души очень надеялась. По моему разумению, члены комиссии, у которых все в порядке со слухом и здравым смыслом, должны были выставить мне двойки и благополучно отчислить из ненавистной школы. Но судьба опять сыграла злую шутку. Во-первых, благодаря маминым стараниям я все же умудрилась выдолбить этюды, и мои длинные пальцы механически безошибочно воспроизвели мелодичный набор звуков. Во-вторых, экзаменаторов, особенно старенького директора, растрогал вид тоненькой серьезной девочки с огромными бантами в светлых кудрях и недетской печалью в больших зеленых глазах.

– Может быть, она не слишком хорошо играла, – умиленно шушукались члены комиссии, – но как держалась! Какая осанка, уверенность, спокойствие, ни капли страха!

Они даже не могли вообразить, что я не боялась провала, а ждала его как избавления. По иронии судьбы мой экзаменационный балл оказался даже выше, чем у некоторых гораздо более способных девочек, которые настолько переволновались, что их пальчики дрожали, а ноты путались в голове. После экзамена мама с гордостью объявила, что нисколько во мне не сомневалась, а талант можно развить, и кто знает, быть может, меня еще ждет отличное музыкальное будущее…

Я тем временем на полном серьезе размышляла, как испортить проклятый инструмент, отнимающий у меня не только силы и время, но и любимые книги, которые отбирали до тех пор, пока я не проиграю каждое упражнение по двадцать раз. Может быть, расстроить что-нибудь внутри? Нет, тогда родители просто вызовут настройщика. Придет дядька с сумкой железяк, поковыряется у монстра в животе, и готово – играй дальше.

– Разбей этот ящик, и делов, – посоветовал Кузя.

Но меня напугал столь радикальный метод.

Я поделилась печалью с Алкой, и та моментально взялась разрулить ситуацию. А я, наконец, оценила преимущество изворотливого женского ума над мужской прямолинейностью.

– Разбивать не надо, – авторитетно заявила Алка. – Пианино – штука дорогая. Надо продать кому-нибудь. Сколько оно стоит?

Я честно призналась, что понятия не имею.

– Узнать надо, – заявила Алка. – В музыкалке своей спроси. Они наверняка знают.

– А дальше что? – Я смотрела на подругу, как на великого гуру и спасителя.

– Объявление надо дать. Все так делают. У нас соседка, когда старый телик продавала, объявы кругом расклеила, к ней тут же позвонили, приехали и забрали. И ты так сделай. Пока предков дома нет. А когда вечером вернутся, спросят, где пианино, ты им деньги отдашь. Ну, поругаются малость, но ведь не убьют! Зато от музыки избавишься навсегда.

– А если позвонят по объявлению, а трубку взрослые возьмут?

– Скажешь, что кто-то глупо пошутил, – невозмутимо втолковывала Алка.

В нашей семье вранье приравнивалось к смертному греху. «Лучше сказать правду, какой бы скверной она ни была. Горькая правда всегда лучше сладкой лжи. Кроме того, я всегда чувствую вранье и наказывать буду за него строго», – говорила мама, разоблачив несколько моих неуклюжих детских попыток солгать по какому-то пустячному поводу. И смотрела при этом сурово, колюче, так, что я ощущала себя гадкой преступницей. Потому врать я не умела и не любила. Мне казалось, что у мамы и впрямь особый дар – видеть ложь. Сейчас я позавидовала Алкиному умению сочинять вдохновенно, быстро и правдоподобно – это, несомненно, был талант, как у меня – врожденная грамотность и умение складно формулировать и записывать мысли. Я ужасно захотела научиться этому, хотя бы чуть-чуть, только было страшновато.

– За такое ремня схлопочешь, – сказала тоскливо. – От бабушки.

– Подумаешь, – пожала плечами Алка. – От ремня еще никто не умирал. Меня папаша, когда напьется, часто порет. Я тебя научу, как надо попу втягивать, чтобы не больно было. И визжи погромче. Я как начну визжать, мамка сразу заступается, кричит, что в милицию его сдаст, чтоб над ребенком не издевался. А папаша пугается и отстает. Бабушка у тебя добрая и старая, у нее сил мало, ты того ремня и не почувствуешь.