Круговорот - [42]

Спустя несколько дней, глубокой ночью, в нашу дверь постучали, и я услышал приглушенные рыдания. Я посмотрел на часы. Было два часа.

— Кто там? — спросил я.

— Откройте!

— Кто там?

— Откройте!

Я распахнул дверь. Там, содрогаясь от рыданий, стоял наш скромный сосед Пепик. Я пригласил его войти. Он с трудом дошел до стула, чуть не перевернул его, усаживаясь, а потом разразился жалобами.

— Вы все такие замечательные! Вы, артисты и все! Но посмотрите на меня! Кто я такой? Я просто ноль без палочки. Знаете, моя мать без ума от вашей жены. Она думает, что ваша жена — ангел. Она так гордится мной, потому что я знаком с вами! Вы можете себе представить? Гордится мной?! Черт побери, гордится мной. Нолем гордится.

— Ладно, ладно, Пепик, идите спать. Утром все уладится, обещаю вам.

Но он сидел так часов до пяти, и только тогда мне удалось оттащить Пепика в его холостяцкую комнату. Даже в таком подпитии он не осмелился поднять глаза на Яну.

В семь часов утра, почувствовав, что мой мочевой пузырь вот-вот лопнет, я помчался в туалет. Я услышал, как за моей спиной открылась дверь Пепика. Я остановился и оглянулся как раз вовремя — он уходил на работу. На меня он не посмотрел, но выглядел он протрезвевшим, от него пахло одеколоном, походка была легкой. Я выпил самую малость по сравнению с ним, и то мне было не по себе, так что в эту минуту Пепик показался мне суперменом.

Спустя три дня, в полночь, нас разбудил новый шквал ударов. Мы испугались, что он высадит дверь, и мне опять пришлось впустить его. Он едва мог говорить.

— Эти проклятые твари! Я им покажу! Мне наплевать! Я не боюсь этих ублюдков! Я знаю, как с ними обращаться! Я у них же научился! Я знаю их методы!

Каким бы пьяным Пепик ни был, он никогда не произносил слова «коммунисты» или «товарищи». Я не знаю, каких ужасов он насмотрелся на работе, но он панически боялся партии.

Он бушевал целый час, плакал, а потом ушел. Я отвел его в комнату. В семь утра он каким-то образом опять пошел на работу. Так продолжалось многие месяцы, со все учащавшейся периодичностью. Если я видел Пепика в коридоре, он шарахался от меня, но через несколько часов, когда алкоголь превращал его в ворчливого, обиженного, ноющего человека, он лупил в нашу дверь, рискуя разнести дом. Я не знал, что с ним делать. Мы пытались притворяться, что нас нет в комнате, когда он появлялся, но он чуял наше присутствие не хуже собаки-ищейки.

Однажды ночью я терпел час, пока он барабанил в дверь. Он бесился и выкрикивал свои жалобы, пока не устал.

— Ты такой же, как и все остальные! Такой же сукин сын! — выкрикнул он на прощание. Воцарившаяся в коридоре тишина вскоре стала так действовать на нервы, что я заставил себя вылезти из кровати и пойти проверить, что с ним.

Выйдя в коридор, я сразу же почувствовал запах газа. Дверь Пепика была не заперта. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами, из газовых горелок вырывалось шипение. Я схватил его и отхлестал по щекам. Я был действительно зол, и я сорвал свою злость на нем. Я лупил его, пока он не вырвался и не задрожал от страха.

Несколько недель он не показывался, а потом стук в дверь возобновился. Теперь я всякий раз вставал и впускал его.

Однажды ночью он появился с ружьем.

— Я их всех порешу! Я им кишки выпущу! Они у меня свинец жрать будут! — вопил он, но ружье его было нацелено не на мучителей-партийцев, он целился прямо в меня и при этом качался, как будто мы стояли на палубе корабля во время шторма. Вдруг до меня дошло, что в любую секунду он может случайно нажать курок, я бросился на него, выбил из его рук оружие и толкнул его изо всех сил. С меня было довольно. Я отволок его в комнату и швырнул на кровать. Потом перекрыл главную газовую трубу в коридоре, спрятал его ружье к нам под кровать и лег.

Несколько дней я боялся возвращать ружье Пепику, а он был слишком трезв и тоже боялся спросить о нем. Однако владение огнестрельным оружием считалось в Чехословакии серьезным политическим преступлением, и Пепик имел на него право только потому, что числился на своей работе благонадежным членом милиции, военизированной дружины партийцев. Я не хотел, чтобы ружье вернулось к Пепику, но понимал: если вдруг его найдут у меня в комнате, у меня будут крупные неприятности, поэтому нужно что-то предпринимать.

Я чуть ли не всю ночь караулил Пепика, чтобы поймать его по дороге на работу. Я настиг его в коридоре. Он был трезв и не хотел смотреть мне в глаза.

— Пепик, я не знаю, помните вы или нет, но вы пришли ко мне вот с этим, — сказал я и показал ему ружье. Он взглянул на меня, взглянул на ружье и снова опустил глаза.

— А, да, да, — пробормотал он. — Спасибо.

Он взял ружье и поспешил прочь, и больше мы никогда не разговаривали на эту тему.

С годами пьянство Пепика стало серьезной помехой для его карьеры. Его понижали в должности, он зарабатывал все меньше и вместо водки стал пить дешевое вино. Впрочем, более крепкие напитки ему теперь не требовались.

К тому времени, когда Пепик встретил свою будущую жену, у него уже с утра тряслись руки. Женщина была не первой молодости, но она была беременна, и ей нужен был отец для будущего ребенка. В один прекрасный день Пепик выехал из комнаты, и министерство опять превратило ее в кабинет.