Круглянский мост - [12]

Между сосенок на усыпанной хвоей земле, из которой кое-где пробивались желтые искорки курослепа, лежал человек: почерневшие босые стопы, согнутые в локтях иссохшие руки, пыльные серые лохмотья одежды – все какое-то приплющенное, слежавшееся, давно неживое. На том месте, где предполагалось лицо, восседал огромный плечистый ворон.

– Кыш!

Ворон оглянулся, нехотя переступил и, легко оттолкнувшись жилистыми ногами, взмахнул крыльями.

Кар-р-р-р, кар-р-р-р...

Затаив дыхание, Степка подошел ближе: труп был давний, возможно, зимний или даже осенний, неестественно плоский, будто втоптанный в землю. Одежда на нем как будто истлела. «Свой или чужой?» – подумал Степка, как вдруг увидел под ногами в траве серо-зеленый лоскут. Это была красноармейская пилотка, сухая и даже пыльная с одной и сыроватая с другой, от земли, стороны. Вся она стала уже никудышной, кроме разве красной эмалевой звездочки, под которой расплылось небольшое пятно ржавчины. Превозмогая брезгливость, Степка отвернул клапан и нашел там воткнутую в подкладку проржавевшую иголку, обмотанную ниткой; рядом можно было различить выведенные чернильным карандашом инициалы владельца. Вырвав звездочку, пилотку он швырнул в кусты.

Возвращаясь к Даниле, он думал, что звездочку надо хорошенько почистить, и тогда неплохо будет приколоть ее к шапке, а то за год партизанства он так и не добыл для себя никаких военных отличий. Впрочем, их немного было и у других; разве что у командиров, бывших армейцев, изредка попадались такие вот или чаще зеленые, а также самодельные жестяные звездочки.

Данила сидел на своем кожухе и, наверно, ждал, вглядываясь в его сторону. Степка, подойдя, небрежно махнул рукой (мол, убитый) и показал находку. Данила протянул широкую с узловатыми пальцами руку:

– А ну...

– Целенькая. Командирская, наверно.

Бережно взяв звездочку, Данила с любопытством повертел ее в руках.

– Да, это самое... Хороша.

И ничего не сказав больше, на глазах у парня сунул ее в карман своих латаных суконных штанов.

– Это ж моя! – почти растерянно выкрикнул Степка.

Данила осклабил длинные прокуренные зубы:

– Гы! Была твоя, стала моя.

– Ты что? Отдавай!

Данила, однако, неподвижно сидел на кожухе и только нагловато ухмылялся.

– Давай!

– А не кричи! Вон командир идет.

Невдалеке закачались растопыренные ветви сосенок, и между ними появилась голова Маслакова.

– Толкач, ко мне!

– Давай! – с последней решимостью вполголоса потребовал Степка, но тут же поняв, что напрасно, подался к Маслакову. – Ну, погоди!

Маслаков повернулся, чтобы идти, как сзади, сгребая длинными ручищами кожух, сумку и обрез, подхватился Данила:

– Товарищ командир!..

Не понимая, в чем дело, командир остановился, потом сошел к партизану ниже. Когда Степка, немного подождав, тоже вернулся к нему, Маслаков уже прикалывал к шапке его звездочку.

– Ну, спасибо. Где взял?

– Вон Толкач подарил, – щуря глазки, с притворной невинностью сказал Данила.

«Вот падла!» – отходя, думал Степка. Для Маслакова звездочки было не жаль – Маслакову он отдал бы и шапку. И тем не менее ему стало почему-то неловко, будто даже обидно.

Глава восьмая

В сосняке заметно темнело, небо сплошь застилали облака, несколько капель холодом обожгли шею и руки – вот-вот начинался дождь. Первый весенний дождь, не холодный и не ветреный, ему, помнил Степка, когда-то радовались люди, потому что после все наперегонки зеленело, кустилось, пускаясь в рост.

Теперь же дождь не только не радовал, но даже встревожил их командира группы. Все в том же сосняке они взобрались на самую вершину пригорка и следом за Маслаковым опустились под крайней от поляны сосенкой. Тут же сидел Бритвин, неподвижно смотревший между сосновых ветвей вдаль.

Там были дорога и мост.

– Ну что? – озабоченно спросил Маслаков. – Не видать?

– Ни черта не разберешь. Если бы бинокль.

Все настороженно затаились, вглядываясь в ту сторону, где песчаная лента дороги, выскочив из леска чуть в стороне от этого пригорка, направлялась по насыпи к мосту – длинному неуклюжему сооружению из бревен, напоминавшему отсюда огромную длинноногую гусеницу, сползшую в реку.

– Надо идти, – сказал Маслаков.

– Теперь? – насторожился Бритвин, не отрывая взгляда от притуманенной непогодой вечерней дали.

– Ну а когда же? Пока дождь не разошелся. А то намочит – не разожгешь.

– Ну уж нет! – сухо сказал Бритвин. – Сейчас я не пойду.

– Можешь не идти! – начиная нервничать, бросил Маслаков и поднялся. – Шпак!

Данила привстал на коленях.

– Так у меня обрез!

– Ну и что?

– Так на двадцать шагов, не больше. И опять же мушки нет, – заговорил он каким-то не своим, будто виноватым, сразу заглохшим голосом.

Маслаков тихо, про себя, выругался и ухватил канистру.

– Толкач, айда!

Степка с готовностью встал, не скрывая неприязни, взглянул на сразу утратившего недавнюю нагловатость Данилу. Он отлично представлял ту опасность, которая подстерегала их еще засветло на голой дороге, но больше всего не хотел, чтобы его опасение увидели другие.

На ходу он забрал у командира канистру, они сошли ниже, продрались сквозь густые заросли опушки и оказались на краю луга.

Дождик все сыпал, мелкий, но спорый, пространство за рекой застлало туманом, в нем почти неприметно растворились мост, луговая пойма и весь берег с Круглянами. Это было неплохо: издали на мосту их не увидят, только бы загорелось дерево.