Круги на песке - [27]

ЛЕГЕНДЫ

В эти годы бродил по германским дорогам

Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.

И была его жизнь лишь коротким прологом

К той, веками прославленной жизни, — посмертной.

Его первая жизнь протекала спокойно

И как будто бы даже совсем незаметно.

А вокруг полыхали пожары и войны,

Умирали бойцы и рождались легенды.

Но, уже пожилой, сорокапятилетний,

Согласуясь в делах не с душой, а с рассудком,

Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой,

Не хотел совершать легендарных поступков.

Он служил своей чистой и мирной науке,

Созерцая парящие в небе светила.

Не давал он науке оружия в руки,

Чтоб не стала наука нечистою силой.

И когда поднимался народ за свободу,

Он стоял в стороне, согласуясь с законом.

Не за эти ль заслуги в грядущие годы

Его имя присвоили фаустпатронам?

Эти годы прошли. И в далекие дали

Убегает истории пестрая лента,

Где стоит, затерявшийся в самом начале,

Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.

Кривая вывезет — это как дважды два,

Вывезет из стыда, из страха и закоснелости.

Кривая истории порою слишком крива,

Но она неизбежно ведет к современности.

ГУМАНИСТЫ

Истинное и единственное наслаждение — наслаждение чистой совестью.

Эразм Роттердамский

Похвально всякое состязание в добродетели.

Ульрих фон Гуттен

Стучит,

Стучит,

Стучит

Калитка у Эразма.

Звучит,

Звучит,

Звучит

Одна и та же фраза, —

Уже не в первый раз

И всякий раз некстати:

«Впусти меня, Эразм,

Я Ульрих, твой приятель!»

Некстати этот друг,

Здесь дело пахнет риском.

Впусти его, а вдруг

Пожалуют паписты?

Вот будешь ты хорош!

Они шутить не любят.

И друга не спасешь

Тем, что тебя погубит.

Стучит,

Стучит,

Стучит

Калитка в старом доме.

Спешит,

Спешит,

Спешит

За Ульрихом погоня.

Видать, на этот раз

Его злодеи схватят.

Впусти его, Эразм,

Он Ульрих, твой приятель!

Но дружбы путь тернист,

И выдан был папистам

Великий гуманист

Великим гуманистом.

Смирил свой гордый дух

Мыслитель, тихо плача:

«Прости меня, мой друг!

Сейчас нельзя иначе!»

Обманчивы друзья,

А недруги — надежны.

Сейчас нельзя, нельзя!

Когда же будет можно?

Чтоб в этой жизни стать

Гуманным человеком,

Неужто нужно ждать

Семнадцатого века?

Стучит,

Стучит,

Стучит

Калитка — все напрасно.

Она надежный щит,

Когда вокруг опасно.

Глас жертвы — божий глас,

А жертва на пороге.

Как видно, ты, Эразм,

Совсем забыл о боге.

Эразм,

Эразм,

Эразм,

Какое вероломство!

Глас жертвы — божий глас,

Прости тебя, потомство!

Но время, как на грех,

Не делает нам скидки.

Уже который век

Стучит твоя калитка.

ВОЛЬНЫЙ ГОРОД НЮРНБЕРГ, XVI ВЕК

В вольном городе Нюрнберге десять базаров,

Двенадцать водопроводов, тринадцать бань.

В вольный город Нюрнберг купцы приезжают с товаром.

Продавай, что хочешь. А не хочешь — так покупай.

Кому вино! Кому сукно! Кому голландское кружево!

Но особенный спрос, постоянный спрос — на оружие.

Потому что еще не окончен бой

За прогресс. И — против прогресса.

И оружие Нюрнберга воюет между собой,

Защищая и эти, и те интересы.

В вольном городе Нюрнберге сто шестнадцать фонтанов

И одиннадцать — каменных, а не деревянных — мостов.

Вольный город Нюрнберг, по статистическим данным,

Выделяется среди других городов.

Мощеные улицы, черепичные кровли,

Художник Альбрехт Дюрер, поэт Ганс Сакс…

Но главные достижения, конечно, в торговле:

Среди говяжьих окороков, сапожных вакс —

Оружие.

Кому оружие?

Оружие!

Нюрнберг не воюет,

Он только тех, кто воюет, обслуживает.

Вокруг города двойная стена,

А на стене сто восемьдесят три башни.

Пускай война.

Ну и что с того, что война?

Мирному городу Нюрнбергу — не страшно!

У него свой, совсем не военный интерес,

Хоть и удовлетворяющий военные интересы…

Этот затянувшийся исторический процесс

Кончится Нюрнбергским процессом.

ГЕРМАНИЯ, 1933 ГОД

Когда на площадях сжигали мысли

И книги — те, что содержали их, —

Писатель, не нашедший в черных списках

Своих, увы, не запрещенных книг, —

Не вынеся такого унижения,

Писал властям: «Я требую сожжения!»

Печататься в такие времена,

Когда и Брехт, и Гейне вне закона?

Когда горят такие имена,

Как можно оставаться несожженным?

Так рассудил писатель Оскар Граф.

Как показало время, был он прав.

* * *

Что написано пером, не вырубишь топором.

Для пера такая уверенность

редко кончается добром.

И все-таки,

хотя перу достается,

Последнее слово за ним остается.

КАЗНЬ В ЗУЛЬЦФЕЛЬДЕ

Умирали два кирпичника,

С белым светом распростясь.

По тогдашнему обычаю

Умирали: шли на казнь.

И один из тех кирпичников

Всю дорогу причитал:

«Ой вы, крыши черепичные!

Ой ты, каменный портал!

Ой вы, глины и красители,

И песок, и алебастр!

Ой дворцы моих губителей,

Некому достроить вас!»

А второй из двух кирпичников

Хохотал, завидя смерть:

«Как-то будет непривычно мне —

Шляпу не на что надеть!»

Так шутили два кирпичника

У могилы на виду.

Не рыдали, горемычные,

Смехом встретили беду,

Приближаясь к той неведомой,

К той немыслимой черте…

Смех — как друг, навеки преданный:

Познается он в беде.

ВОЗРАЖЕНИЕ ОСКАРУ ИЕГЕРУ

Историк Иегер написал историю.

Совсем не ту историю, которую,

Наощупь выбирая направление,

Веками создавали поколения.

Он написал историю, которая

Могла б служить поддержкой и опорою

Его небескорыстным устремлениям

Тысячелетья подчинить мгновению,

Дабы по мановению мгновения

Века свое меняли направление…

Историк Иегер возмущен

Убийством графа Гельфенштейна.