Круг зари - [3]

а нынче есть — и та не по карману.

Дешевле вжать в тысячетонный пресс

уютные, обжитые кабины

и рычагов тридцатилетний блеск…

— Ломай, Степан, работай — все едино!

Так думал он размашисто, спроста,

покуда к серым колоннадам цеха

на памяти тревожной не приехал

особенный, приземистый состав.

Откуда только понабрать смогли,

спустя года, кореженных, побитых,

машин военных, ржавых,

                                      позабытых

в глубоких шрамах матушки-земли?..

Степан присел у танка, закурил.

Пробоины, заклиненная башня…

И словно лбом ударясь в день вчерашний,

на башенке он цифры отличил:

602-й…

            И дернулась рука,

и налегла на воздух, как на тормоз.

602-й в разорванных боках

привез войною срезанную скорость.

602-й…

             И задохнулся он…

Да! Там они… заклинены навечно…

Он за бронею слышал каждый стон

и жаркое дыханье человечье.

Он рвал броню упругим резаком,

как будто вдруг из танковой утробы

они шагнут светло и шлемолобо,

сомнут войны погибельный закон.

Гудело пламя, взламывая танк,

томилось небо без дождя и вздоха…

В копровом цехе вечный кавардак,

в пролетах тесных

                             стиснута

                                           эпоха!

САНЬКА-ЛИСТОВИК

В пролете цеха стоголосом,

где ветры ходят напрямик,

дымит за пультом папиросой

щербатый Санька-листовик.

И дыму вроде бы в достатке…

Но знает он особый смак

в минуты полного порядка

садить медлительно табак.

Ничем не выделен особо…

По мненью пришлых работяг:

куда как странная особа!

Минуту — гений,

                          две — дурак…

Что мне до глупой точки зренья?

Я мненье выскажу свое:

наш Санька — постоянный гений,

а все побочное —

                            вранье!

Они бы пригляделись малость —

тогда бы поняли сполна,

что величайшая лукавость

в его серьезности видна.

Не поведя единой бровью,

храня убийственный покой,

он может выкинуть такое —

что клети прыснут меж собой!

Казалось бы, не до работы…

Но мастер вынырнет, сердит, —

с какой-то новою охотой

взлетают руки, глаз глядит.

А он опять — хоть стой, хоть падай,

аж сил убавится в ногах!

И пляшет дьявольская радость

в его торжественных губах.

Законодатель грозный смеха,

непобедимый на язык,

стоит на гулком днище цеха

наш гений —

                    Санька-листовик.

Стоит от важности высокий,

крест-накрест руки,

                              дым — венцом…

И бьют горячие потоки

в его щербатое лицо!

КУЗНЕЦ

Громом затишье распорото,

воздух упруго гудит,

бьют многотонные молоты,

алые льются дожди.

Здесь коронуется искрами

некоронованный царь…

Сжата рука мускулистая,

крепко ухвачена сталь.

Видит он степи орлиные

в жарком разбеге дождей,

где великаны былинные

красных куют лошадей.

Всадники мечутся истово

с яростным пеньем клинков,

звезды проносятся искрами

в белом дыму облаков.

Ходят упругие мышцы

под голубым полотном…

В грохоте молота слышится

вечного времени гром.

ЗАВОДСКИЕ ГРАЧИ

Грачи гнездо кладут на эстакаде,

кладут всерьез — видать не первый год!

Им волю дай — заполонят завод

апрельской круговертью шумных свадеб

Ну что за птица!

                         Не идет в поля…

К лобастой домне вездесущим чертом

пробьется грач и малого грачонка

столкнет в полет на зависть воробьям.

А почему грачу не стать смелее?

Завод не тот, что сорок лет назад…

Здесь нынче вырос яблоневый сад,

не говоря о клумбах и аллеях.

И примостясь у порыжелых стен,

у кирпичей, потресканных от зноя,

справляет грач рождение второе

и хитрым глазом смотрит на мартен.

СЫЛВА

На речке Сылве

дожди косые,

туманы грузные

над серым руслом.

А кто-то плачется:

— Да где мой мальчик-то?

В тепле ли, в сыте ли

и мягком свитере?

— На речке Сылве

здоров твой сын ли?..

Ну что ты, мама…

Тут все нормально!

На сплаве весело,

костры и песни.

Придем со славой

за ледоставом.

На речке Сылве

снега босые,

метели жгучие,

леса трескучие.

И кто-то плачется:

— Да где мой мальчик-то?

Обут, одет ли

в таком-то пекле?

— На речке Сылве

здоров твой сын ли?..

Ну что ты, мама…

Тут все нормально!

КУШТУМГА

Когда шуршит колючая шуга,

топча и разрушая берега,

у дна тревожа шуструю форель,

бежим туда, где жгуча и туга,

спадая с гор, клокочет Куштумга

над жухлой остротой осокорей.

Она летит, взрываясь и рыча,

в ущельях тучных камни волоча,

кусты смородины, вершинный снег…

Башкирия — серебряный колчан,

где речки — стрелы с горного плеча

срываются в долины по весне.

Бежим! Бежим!

                        Я покажу тебе,

какой хочу завидовать судьбе —

речушке малой, позабытой богом,

что с первым солнцем, подобрав снега,

летит в объятья к заливным лугам,

не выбирая ровную дорогу.

БЕССОННИЦА

Большие Луки…

                         Что вы для меня,

и я для вас, проходчивый и новый?

Сурова друга моего родня,

явился — спи,

                      ни слова, ни полслова.

Взгремишь щеколдой и на первый взгляд

старуху эту обзовешь старушкой…

Но в чугуне картошины кипят.

И молоко морозится лягушкой.

Бессонница…

                     А мне бы пятый сон,

и петухов не слышать на заборе,

а мне сегодня выспаться резон,

и как-то нужно совладать с собою.

Большие Луки у Неять-реки,

кирпичная, добротная деревня,

где большей частью нынче старики —

и те врастают постепенно в землю.

Над ними звезды и разливы рос,

леса, песчаник, вечное круженье…

Бессонница. И горечь папирос.