Круг замкнулся - [51]

— Почему?

— Вот этого я сказать не могу. Скажу только, что жена у него — на большой. Мать четырех детей, но все такая же лихая. Ты, может, не поверишь, но пока он писал эту бумагу, она и так мне подмигивала, и эдак, прямо как в молодые годы.

— А ты знал ее раньше?

— И раньше знал, и позже.

— Значит, дети у нее твои?

— Она говорит, что не все.

Абель:

— Ты расхвастался, потому что считаешь себя красивым и неотразимым. А для Лили ты, выходит, не годился?

— Это я-то не годился? — переспросил Алекс. — Очень даже годился, только меня как-то к ней не тянуло, покуда она сидела в конторе и была вся синяя и тощая.

— Господи, да перестань болтать, я уже устал тебя слушать.

— Остатки я, пожалуй, заберу для детей, — сказал Алекс и сунул банку себе за пазуху.

Вечером нагрянула Лили. Она была спокойней, чем в прошлый раз, и даже слегка улыбалась.

— У тебя вроде лосось есть?

Абель приподнял незакрепленную половицу и достал из-под нее банку.

— Ишь ты, целая банка! А мне так захотелось лосося, уж так захотелось, ты даже представить себе не можешь. Непременно куплю себе банку, когда у меня будут деньги.

Абель:

— Не может быть и речи, чтоб вы сюда переехали.

— Как не может? Мы возьмем сюда мебель и печку.

— Вы с Алексом ровным счетом ничего не понимаете. Никто не разрешит топить здесь печку.

— Ах так! — Лили немного помолчала. — А кроме лосося, у тебя ничего нет?

— Нет. Может, польешь его сиропом?

— Ха-ха-ха! — засмеялась Лили. — Но если по-серьезному, места здесь вполне хватит, и у тебя есть керосинка, чтобы стряпать.

Абель, устало:

— Делайте, что хотите.

— Нашу кровать можно поставить сюда. Только надо повесить занавеску.

— Я говорю, делайте, что хотите.

— Тебе вовсе незачем уезжать отсюда из-за нас.

— Угу.

— Незачем, если я отгорожусь занавеской. Но про тебя я даже слышать не желаю, и не надейся.

— Не буду.

— Потому что я не хочу.

Болтовня и всякий вздор. Абель встал с кровати, на которой сидел, и потянулся.

Она взглянула на него и сказала:

— Ты совсем не бреешься. Разве ты не видел, какой Алекс бритый и ухоженный?

— Да, у тебя очень красивый муж. А теперь ступай, Лили. Не то пойдут разговоры, что ты поздно от меня уходишь.

— Верно, но мне тебя так жалко, так жалко, ты живешь в этом сарае совсем один.

— Нет, ко мне иногда заходит кошка.

— Совсем один, ночью и днем, — продолжала она. — И лежишь на голом матрасе? У тебя когда-то было такое красивое белье…

Она встала, пощупала матрас, чтобы проверить, мягкий ли он, пружинит ли, потом обернулась и обняла его:

— Мне тебя так жалко, так жалко, один-одинешенек и день и ночь.

Шаги за стеной.

— Алекс! — воскликнула она. — И чего это он? Знает ведь, что я без него ни шагу.

Море стало теплое, и солнце пригревает. Абель стирает в ручье свою рубашку, выполаскивает и вешает на куст для просушки. Потом заходит в воду.

Больше ему ничего и не надо, он поворачивает обратно, вполне довольный собой и с твердым намерением часто повторять этот подвиг, непременно повторять. Мир живет своей жизнью, трава растет, люди смеются. Абель ходит, задрав нос. Он ничуть не старше Алекса, который хоть и красивый, но дурак, а Лили была такая странная, когда обняла его. Впрочем, все это уже быльем поросло.

Лили права, он давно не брился. Он долго выщипывал себе бороду ржавыми щипцами, но эта работа на сто лет.

Абель находит парикмахера неподалеку от садоводства и говорит:

— Вы свободны? Не могли бы убрать мою бороду?

— С удовольствием.

— Да, но надо сделать так и вот так. А за работу можете получить этот нож.

— Что ты за тип?

— Моряк.

— На суше, черт возьми. Ну, садись.

Они продолжают болтать и во время бритья. Абелю приходится открыть, чей он сын.

— А, значит, смотрителя Бродерсена! Помню, помню, я читал в газете, когда он умер. Почтенный и работящий был человек. А из тебя ничего не вышло?

— Нет.

— И тебя это не тревожит?

— А ваш отец кто был? — спрашивает Абель.

— Мой? Учитель и пономарь в нашем приходе. Много лет подряд он был еще приходским старшиной. Меня с ним сравнивать никак нельзя.

— Мы все так говорим. Сын редко может сравниться со своим отцом, это почти всегда приходится слышать. И все гордятся своими отцами. Верно, и вашему сыну придется услышать, что он, мол, не идет ни в какое сравнение со своим отцом.

— Нет, я и в самом деле не Бог весть кто, — говорит парикмахер, — и очень надеюсь, что три моих сына достигнут большего. Правда, я на свою судьбу не жалуюсь, чего нет, того нет. Я выучился своему ремеслу, у меня собственное дело, и я никому ничего не должен.

Абель кивает:

— Так мог бы сказать и мой отец.

— А что другое мы можем сказать? Наша судьба предопределена.

Абель:

— Мой отец не мог бы прожить ни дня так, как живу я из года в год. Так жить он просто не умел. А умел он быть уважаемым человеком, чего как раз не умею я. Еще он умел встать поперек дороги каждому, кто способен занять его место на земле и быть при этом не хуже, чем он, а может, и лучше.

Возможно, парикмахер перестал его понимать, но тем не менее он сказал:

— А ты, видать, мастер разговаривать. Будто ты не совсем тот, кто есть.

— Не есть, а буду, — говорит Абель, — буду совсем другим. Я так решил. Просто я дожидался подходящего времени года, чтобы что-то предпринять.