Круг замкнулся - [2]

И все-таки, захоти того смотритель маяка Бродерсен, он мог бы жить малость получше. Только он не хотел. Из скупости.

Четырнадцать лет назад Бродерсен женился по второму разу. От первого брака у него детей не было, от второго родился сын Абель. Много лет подряд он небезвыгодно водил барк «Лина», и люди считали его человеком весьма состоятельным. Может, так оно и было, но жизнь его не являла ни богатства, ни блеска, и сына своего Абеля он содержал в полном убожестве.

Впрочем, Абель не знал никакой другой жизни и вполне довольствовался той, какая есть. Маяк посреди шхер представлялся ему не менее великолепным, чем дом посреди города, да вдобавок у него водились всякие диковины, о которых обычный городской житель и помыслить не может. Ну что такого у них есть, если сравнить с ним? Он выхвалялся своим жилищем перед дружками, это, мол, единственное жилище, которое он признает, он ни с кем из них не поменялся бы, плевать ему на все их дома. У аптекаря дом, ничего не скажешь, и с балконом, и с эркером, но и на него он тоже плевать хотел.

— И все-то ты врешь про свой маяк, — сказала Ольга.

— Приезжай, посмотри сама, — ответил Абель.

И так долго он об этом говорил, что в один прекрасный день, прихватив с собой девочек поменьше, Ольга поехала с ним на маяк. А Тенгвальда она взяла как личность сверх обычного чтимую среди ровесников.

Нельзя сказать, что визит не удался, пейзаж в шхерах был для них непривычный и по виду, и своими размерами, с потаенными уголками среди расселин. Оживляли его забавные декоративные кустики, высаженные на симпатичных клочках земли.

Еще здесь был остов старого катера, приспособленный под хлев, и великое множество чаек, которые прилетали сюда каждую весну и откладывали яйца, и стоял здесь неумолчный гул моря — все сплошь незнакомые и удивительные для детей вещи.

— Да, — признала Ольга и ее маленькие спутницы, — здесь не так, как у нас.

Но все-таки они были не настолько потрясены, чтобы прикусить язык.

— А зачем эта дыра? Неужели тут колодец? А если чайка пролетит над ним и обронит… ну, я хочу сказать…

— Ха-ха-ха!

— И дорожек тут совсем нет, всё скалы да скалы, нет, Абель, ты уж извини…

— Вы еще внутрь не заходили, — сказал Абель.

Они вошли и взбежали на башню. Сплошное разочарование. Смотритель все им растолковал про лампу и про вращающийся козырек, но зажигать ее время пока не настало, и не довелось им увидеть ослепительный свет над морем. Здоровенная лампа, и больше ничего, наверно, подумали они про себя.

— Вы еще в комнату не заглядывали, — сказал Абель.

Спустились они и в комнату. Там было великое множество диковин, которые смотритель за бесценок понавез из дальних стран, немного всякой мелочи от дикарей из Австралии, кораблик в бутылке, пустые кокосовые орехи. Абель повторил те объяснения, которые слышал от своего отца, но для детей это было неинтересно.

— Нам надо перебраться на берег засветло, — сказал Тенгвальд.

Девочки под конец сунули нос даже на кухню, заглянули во все горшки, но одна дверь оказалась заперта: мать у Абеля не всегда была трезвая.

Престранное жилье этот маяк в шхерах; и отец, тощий и прижимистый до скупости, и мать, которая пила и спивалась от грудной болезни и одиночества. А лет-то ей было всего сорок.

Когда подошли рождественские каникулы, все стало совсем плохо, вернулись домой ребята, которых остальное время здесь не было, и Абель обратился в ничто — как и раньше. С этим он как-то освоился, но был еще недостаточно взрослым и разумным, чтобы отойти в сторонку. Напротив, он всем навязывался, а его отваживали. Правда, ему купили наконец новую фуражку, но у других и вовсе были шляпы, а у Тенгвальда вдобавок новые башмаки.

Но худо-бедно зима прошла. И за это время Абель как-то сблизился с Лили. Она была чуть помоложе, но крупная и приглядная для своего возраста и вдобавок такая славная, что всегда охотно его слушала, а поскольку жила она по другую сторону бухты и дорога до школы была у ней неблизкая, Абель порой перевозил ее на своей лодке.

— Какой ты молодец, что перевозишь меня, — говорила она.

— А как же иначе, — отвечал он.

На весенние каникулы все опять стало плохо, сперва на Пасху, потом на Троицу. Конечно, он мог бы в эти дни отсидеться дома на маяке и не навлекать на себя обиды и насмешки, но и тут у него не хватило разума, а причал, когда приходил почтовый пароход, так и манил к себе. Девочки его не признавали. «Ясное дело, опять этот Абель притащился», — говорили они, завидев его. «Он только и знает, что талдычить про свой маяк», — говорила Ольга. А когда он подсаживался к ним и начинал ковырять палочкой в песке, она сердилась: «Ты совсем нас запылил».

Вот Лили была совсем не такая и вообще приятная девочка, ее он вполне мог бы держаться. А Ольга просто ведьма, но в эти годы другой для него не существовало. Он мог даже до того дойти, что начинал поносить свой маяк и презрительно толковать про лампу, про чаек и кроликов. Она же отвечала насмешками: «Ну не говорила ли я вам, что он опять заведет про свой маяк!»

И куда он ни направлял взгляд, перед ним оказывалась стена.

Как-то вечером Абель подкараулил Ольгу: он кое-что для нее припас, золотой браслет, который украл в церкви — у Христа. Старая, незамужняя дочь пастора в знак признательности за что-то повесила дорогое украшение на фигуру Христа, всю весну оно так и провисело на Христовом запястье; раз место было священное и дар красивый, да и благочестивый к тому же, никто не осмелился его забрать.