Круг. Альманах артели писателей, книга 5 - [37]

Этот самый соборный чорт и был главной причиной, по которой братья дали с Афона тайно от монашеской братии тягу, оставивши после себя надолго недоуменную и нехорошую славу… Случилось это все как:

* * *

Не знаю как теперь, а в то время, про которое у нас идет речь, стояла на самой макушке святой горы небольшая церковка, построенная в дальние поры безвестным купцом, памяти какого-то тож безыменного рода и неведомой земли странника и богомольца Варсонофия…

По имени если судить, так мужиком этот странник, видимо, не был, хотя после него и остался домотканный посконный армяк.

У нас, мужиков, таких имен не дают по причине их трудного на язык произношения, а также еще и из-за того, что с таким именем еще в ребятишках на смерть задразнют…

Так вот дело-то в том, что настоящего имени этого странника никто хорошенько не знал, почему при погребении уже монахи по монашеству своему нарекли его: Варсонофий!..

Так у иных мужиков всегда и бывает, когда не за свое дело возьмутся: у всех свое имя родится в купели, а у этого прямо в могилу пошло!..

Этот самый странник Варсонофий и принес в свое время на Афон неугасимым в дороге огонь на копеечной свечке, которую зажег он в светлую утреню от лампады над гробом осподним в святой земле Палестине… Как уже сподобило его донести такую даль столь малый огонь, никто хорошо и наверную не знал, тогда легче было человеку поверить, потому что куда было меньше жулья, — только монахи так объясняли всем богомольцам и странникам: донес он, де, странник божий Варсонофий, святой огонь, спрятав его в рукав армяка, а шел, де, все время по берегу моря в обход, по камушкам позаодаль волны, которая всю дорогу бросалась на него, аки тигр рыкающий, потому что с моря как на беду все время, как шел Варсонофий, дул бешеный ветер в обе щеки и от ветра того много кораблей и лодок в море потопло… Святой же огонь остался в рукаве армяка нетушимым!..

Некий купец, пожелавший остаться безвестным, был самовидцем и свидетелем прихода этого странника на Афон и всей этой истории, и во увековечение памяти его выстроил храм. Странник сей в тот же день, как пришел на гору Афон, прожил только до ранней службы: с блаженной улыбкой во все его широкое и скуластое лицо тихо преставился он во время обедни, не обронивши и после смерти горящей свечки из рук…

Смерть, объяснили монахи, поставила его пред алтарным образом в главном соборе, вынула из него с ижехерувимною песнью убогую странничью душу, а свечки с палестинским огнем в похолодевших руках не загасила… потому огонь тот от последнего вздоха за мир спасителя мира!..

Остался после странника посконный армяк и в этом армяке и впрямь был один рукав немного прожжен… Висел он долгое время в надмогильном храме, как мужичья хоругвь и святыня… Бабы прикладывались к армяку и под ним висела железная кружка с замочком, в которую капали мужичьи полушки, как капли с крыши после большого дождя…

* * *

Правда, если все это и было, так было очень давно…

Сколько лет тому будет, поди, и сами монахи счет потеряли, теперь если пойдешь на гору Афон к нему приложиться, так от него уж, да может и от самого странника Варсонофия, никакой памяти и следка не осталось…

Армяк — мужичья одежа: не риза!..

Только с тех незапамятных пор на Афоне так и установилось, как безуставное правило, сторожить неугасимым огонь в лампаде пред образом Вознесения в главном соборе, кою зажег в последний раз перед ранней службой и перед своею смертью некий странник, нареченный при погребении Варсонофием…

Каждую ночь между всенощной и ранней обедней оставался при лампаде монах по череду…

Потом с течением времени мало разумные игумены стали налагать епитимию к лампаде за разную провинность, монахи шли на эту сторожу не больно охотно, как раз время, когда хоть немного всхрапнуть от молитвы и от работы, в те времена монахи сложа руки не сидели, за день так упетаются с богом да киркой, что ног не слышат… Тут же опять надо стоять на ногах, читать жития и следить за огнем, подливать в лампаду деревянное масло с елеем и держать в руках фитиль с поплавком, чтобы не упустить огонь, когда фитиль догорит и будет мигать и мелькать, как человек перед смертью мигает глазами…

С той поры соборные двери никогда не знали замка… Во всякий час дня и ночи можно было войти в него и помолиться.

* * *

В тот самый вечер, как итти Андрей Емельянычу в очередь перед лампаду, позвал его брат Спиридон к себе в келью: хотел Спиридон испытать, увидит ли брат иль не увидит?..

После вечерни вошли они в Спиридонову келью, и оба долго не могли прямо взглянуть на голые доски.

— Видишь? — первый спросил Спиридон… по-прежнему у него в глазах девка лежала на досках, только лицом к стене и будто сладко, как после любовной утомы, спала…

Но Андрей Емельяныч молчал и только головой качал в ответ, потому что и в самом деле ничего не увидел… Он даже потрогал крайнюю доску и ничего, только вроде как немного все они скрипнули разом, кто-то тихонько словно спросонок… зевнул и на другой бок повернулся…

— Неужели ты так ничего и не видишь? — переспросил Спиридон Емельяныч… спина у девки широкая и могучая, грудь как телега, щеки, как спелые дыни, одним словом, все так, как никогда на яву не бывает…