— Я… давно… не видела собак. Даже на улице не была около года.
Тут она улыбнулась. Её скручивала боль, но улыбка была живой.
— Могу я на них взглянуть? На ваших собак?
Я вытер руки и рот, затем снова поднял её. Она в упор смотрела на меня, что доставляло мне своего рода неудобство, но затем просто сосредоточился на ходьбе.
Продолжаться это больше не могло, нужно было заканчивать. Над нашими головами, словно дыша, дрожали и пульсировали краски. Мне стало интересно, видит ли она их тоже, но не спросил.
Мы добрались до клеток, и лай перерос в настоящий хаос. Едва я опустил Гейл перед ними на колени, собаки стали рычать и бросаться на неё.
Однако она лишь улыбнулась и протянула к ним через сетку пальцы. Собаки тут же заскулили, стали их лизать и тыкаться в них носами. Она рассмеялась, я знал, насколько ей больно, но смех её был прекрасен.
— Почему вы так добры ко мне? — спросила она, не отрывая глаз от собак.
— Потому что в мире слишком много мерзости, — ответил я, поднимая прислонённую к клеткам кувалду. — И единственный способ сохранять равновесие состоит в том, чтобы проявлять милосердие там, где никто этого делать не будет. Уничтожить страдания, чтобы не кормить больше пиявок.
Она ртом прижималась к клетке, целуя собак во влажные носы.
— Спасибо вам, — сказала она.
Обрушившаяся на её затылок кувалда убила её мгновенно. Она была мертва ещё до того, как упала, и, клянусь вам, она улыбалась. Эта её улыбка отличалась от предыдущей: в ней не было боли.
— Не благодарите меня, — сказал я и отшвырнул кувалду. — Я лишь выполняю свою работу.
Как только я её похоронил, синий с багровым поблекли до серого.
Равновесие восстановилось.
Но это было ненадолго.
