Кровное родство. Книга 2 - [55]

Натиск тела Адама, прямо-таки впечатавшего ее в землю, словно заворожил ее. Не в силах пошевелиться, она лежала, изнемогая от шелковистого прикосновения его губ и его медленных, жадных поцелуев.

Когда Адам сорвал с ее груди серый шифон, Аннабел почувствовала, что ее мысли уплывают куда-то, а остается только страстное желание, чтобы это сильное тело не отрывалось от ее тела, чтобы окутало ее всю, вобрало ее в себя. Ей хотелось слиться с ним, раствориться в нем. Адам, обнаженный, склонился над ней, и наконец-то она каждой своей клеточкой ощутила его мощь и тепло. А потом уже не было ничего, кроме ритмичных, сначала медленных, затем все ускоряющихся движений его тела и сильного аромата дикого чабреца, которым заросла поляна.

Потом, молча, они купались в пруду, а выйдя из него, все тан же молча, держась за руки, бродили по лесу, голые и босые, не думая о том, что кто-то может увидеть их. Часто они останавливались, чтобы осыпать друг друга ласками и поцелуями, но так и не произносили ни слова.

Дневной свет уже угас, превратившись в сумерки, когда они наконец вернулись на свою поляну. Блюдо с цыпленком было перевернуто, а нетронутая клубника облеплена осами.

Аннабел так и не удалось досмотреть „Фигаро" до конца.

Глава 23

Суббота, 7 сентября 1968 года

Клер стояла в дверях своего дома, и еще теплое солнце ласкало ее загорелые руки. Побеги посаженной ею вьющейся розы обрамляли весь дверной проем зеленой аркой, усыпанной кремовыми цветами: сорт этот назывался „Новая заря", и название очень подходило к нему. Вокруг сада поднималась живая изгородь из кустов розы эглантерии, а перед ней цвел душистый табак, который перемежался с нежными цветами гипсофилы и шапками бледно-розовых гортензий.

Клер смотрела на выложенную „елочкой" кирпичную садовую дорожку, на которой вот-вот должны были появиться гости. По бокам дорожки росли душистые травы: мята, за ней розмарин, чабрец и эстрагон (к сожалению, заметно отстававший от других). Далее шли овощные грядки – аккуратные, как на выставке, на которых всеми оттенками зеленого цвета играли кочанная и цветная капуста, салат-латук, лук и морковная ботва.

Лето едва успело перейти в раннюю осень, и этот сентябрьский день был полон такого золотистого сияния, что Клер уже подумывала о том, что день рождения Дэвида они будут праздновать в саду. Однако приготовленные яства так живописно выглядели на кухне – точно предстояло отмечать не день рождения, а праздник урожая. Клер украсила бледно-розовые стены ветками бузины и боярышника с ягодами, горевшими алым румянцем, а кое-где развесила усыпанные черными ягодами веточки ежевики. Она напекла небольшие плоские булочки, придав им форму снопиков пшеницы, и, перед тем как посадить их в печь, щедро смазала желтком, так что теперь они аппетитно блестели. А гвоздем программы должны стать открытые тарталетки с начинкой из абрикосов, каштанов, слив, малины, персиков, груш и блестящих черных вишен.

Клер решила, что в саду, под яблонями, она подаст перед ленчем напитки – домашний лимонад и вино из цветов бузины. В этот момент она услышала, что Дэвид спускается по лесенке – его ботинки гулко стучали о деревянные ступени, – и обернулась. Он был так хорош в новой кремовой шелковой рубашке, которую она подарила ему утром.

Подойдя, Дэвид тихо проговорил:

– Прости меня. Мне нужно уйти. Прямо сейчас.

– Но как ты можешь уйти?! Гости вот-вот придут, а ведь почти все они – именно твои друзья!

– Они знают меня. Они поймут. Прости. Я пошел.

Когда на него накатывало такое настроение, он замыкался в себе и говорил с Клер едва ли не как с чужой: вежливо, но отстраненно.

Рассеянность и витание в облаках были обычным состоянием Дэвида, что делало его человеком малонадежным и непредсказуемым: работа или другие занятия зачастую поглощали его до такой степени, что он забывал о времени, о том, что нужно перекусить, лечь спать, и, лишь подняв голову от чертежа или книги, замечал, что на улице уже светает, внезапно понимал, что зверски голоден, и спохватывался, что так и не позвонил Клер.

Однако дело обстояло совсем иначе, когда он впадал в очередную депрессию. Тогда он становился мрачным, нетерпеливым, срывался с места, метался по кухне или, распахнув входную дверь, выбегал из дома, и Клер, припав к окну, видела, как он торопливо шагает на длинных ногах по дорожке к воротам, которые иногда он даже просто перепрыгивал, стремясь как можно скорее оказаться подальше от нее, – так, во всяком случае, думала она с горечью.

Если она пыталась удержать его, он раздражался, а оставаясь, часами неподвижно сидел в кресле у намина – молча, покорно, словно в прострации. Затем в какой-то момент резко поднимался и уходил из дому, тан и не произнеся ни слова.

Когда Дэвид находился в таком состоянии, бесполезно было уговаривать его заняться чем-либо, поскольку в тот момент все на свете казалось ему бесполезным: он не мог ни читать, ни слушать любимую музыку, ни даже есть. Единственное, чего он хотел, – это чтобы все оставили его в покое.

В такие минуты у Клер просто опускались руки. Ведь ей тан недавно и с таким трудом удалось заново поверить в себя – благодаря все большему удовлетворению успехами своего дела, но также и от любви и поддержки Дэвида, – а тут ей начинало казаться, что все опять рушится.