Кровавый остров - [62]

– Но что заставляет вас думать, будто…

– Зачем запирать гончую на псарне, если охота еще не окончена? Уортроп сделал свое дело: выследил магнификума в его логове. Но что действительно интересно, так это…

Он повернул голову, должно быть, заметив меня краем глаза.

– А вот и он! – объявил он. – Как Лазарь после трех суток в гробу. Только цвет лица у Лазаря был лучше. Стойте, где стоите, мистер Генри, и если вас опять затошнит – бегом к поручням, я эти туфли только что начистил. Ну, и где стюард? Стакан у меня пуст, и в горле пересохло.

Он извинился и отбыл, нисколько не пошатываясь. Чем больше он пил, тем, казалось, тверже ступал.

Фон Хельрунг похлопал по ручке кресла-качалки, которое освободил Торранс, и я уселся. Отчего люди находят приятным сидеть в раскачивающемся кресле на раскачивающейся палубе океанского лайнера, было для меня загадкой.

– Доктор Торранс иногда говорит как он, – сказал я.

– Как Уортроп?

– Как Кернс.

Фон Хельрунг кивнул; лицо его было печально.

– К прискорбию своему, я согласен с тобой, mein Freund Уилл. Когда я был моложе, я часто задавался вопросом: вызывает ли монстрология на свет божий тьму в человеческих сердцах, или это люди с сердцами, полными тьмы, стремятся к монстрологии. Теперь я думаю, что это свойство не монстрологии, а человеческой природы. Правда нам, как обычно, не нравится, но в каждом сердце живет Джон Кернс.

Он такой же, какой вы внутри, сказал я тогда монстрологу.

В нашу последнюю ночь на море я не мог спать и уж тем более не мог больше выносить бурчание в животе моего товарища по каюте (фон Хельрунг регулярно жаловался на несварение). Выскользнув из каюты, я направился на палубу бака. Северная Атлантика в ту ночь была беспокойна; волны, гонимые пронзительным зюйд-вестом, злобно рыча, разбивались о нос судна. Палуба взлетала и опускалась, взлетала и опускалась, ввысь – к укрытому тучами небу, вниз – к темной, холодной воде, словно наш корабль балансировал на самой точке опоры, на качелях между раем и адом. Я заметил двух чаек, то влетавших в мечущиеся огни, то вновь исчезавших из виду, и это была единственная жизнь – и единственный свет, – что я видел. Горизонта не было; сверху донизу мир был черен. Меня охватило головокружительное чувство, будто я – нечто очень маленькое в необозримо огромном пространстве; пылинка, плывущая сквозь протовселенную, прежде чем родилось само солнце, прежде чем свет прогнал тьму.

«Мир велик, дорогой Уилл, а мы, как бы ни хотелось нам убедить всех в обратном, довольно-таки малы».

На следующий день должно было окончиться мое изгнание; но только оно. Если Торранс был прав и Уортроп знал, где искать магнификум, спасти доктора было далеко не конечной нашей целью.

Я выбрал служение свету, сказал он мне как-то. Пусть эти узы и нередко лежат во тьме.

Сейчас же настало время равновесия между светом и тьмой, время между «до» и «после».

Я что-то оставлял навсегда. Оно было уже рядом – только руку протяни, мне оставалось лишь схватить его. А вместо этого я смотрел, как оно сгорает в камине спальни на Риверсайд Драйв, когда женщина, что пела мне, утешая в темноте, под раскручивающейся пружиной, бросила конверт в огонь.

Я близился к чему-то и думал, что понимаю, к чему. Мое место с доктором, сказал я – констатация факта, но вместе с тем и обещание. Я думал, что знаю, чего ждать, когда кончится наше изгнание – и доктора, и мое. Я понимал – или думал, что понимал, – чего стоит служить монстрологу. Всякий раз, когда я мыл руки, я вспоминал об этом.

Той ночью на баковой палубе, под беззвездным небом, в пространстве меж «до» и «после», я посмотрел вперед и узрел тьму. Он пошел бы в эту тьму, чтобы служить свету. А я пошел бы за ним – куда бы он ни отправился.

Я думал, что знаю, чего стоит служить тому, чей путь лежит во тьме.

Я не знал.

Он думал, что знает, что найдет в этой тьме.

Он не знал.

Имя ему – Typhoeus magnificum, Великий Отец, Безликий, которого мы, хотим того или нет, зрим, обернувшись. Тысячеликий– он там, когда мы оборачиваемся, и смотрит на нас в ответ.

Вот он, магнификум. Он обитает в пространстве между пространств, на волосок дальше поля вашего зрения. Вам его не увидеть. Но он вас видит, хотя понятия «вас» у него нет. Есть только магнификум – и ничего кроме.

Вы гнездо. Вы и птенец. Вы кокон. Вы и потомство. Вы – гниль, что падает со звезд.

Вы, верно, не понимаете, о чем я.

Вы поймете.

Часть двадцать первая «Рад знакомству»

Когда мы прибыли в Лондон, маленький человечек с бледным одутловатым лицом поджидал нас в лобби отеля Грейт-Вестерн на вокзале Паддингтон. Он носил твидовое пальто поверх кашемирового костюма и имел худшую стрижку из всех, что я только видел: впечатление было такое, словно волосы ему обкромсали тупым ножом. Я узнал впоследствии, что, помимо своих прочих занятий, доктор Хайрам Уокер успел побывать и цирюльником; а еще перед тем, как податься в ненормативную биологию, он пытался разводить овец. В итоге со всеми клиентами цирюльни он вынужден был проститься, кроме себя самого. Он курил трубку, ходил с тростью, нервно гудел через нос и глядел на мир маленькими хитрыми глазками, как у загнанной в угол крысы. Глазки эти при виде могучей фигуры Джейкоба Торранса зажглись на миг неприкрытым отвращением; Уокер явно был недоволен.