Кровавые лепестки - [147]

— Вы о чем? Не соблаговолите ли объяснить? II Карега, и Абдулла наотрез отказались отвечать на вопросы, относящиеся к той пятнице, — твердят, что их привело к вам личное дело. Но вы-то понимаете, что даже самое сокровенное не может быть дороже и важнее, чем выяснение истины.

— Они так говорили? Дело и впрямь личное, но особых причин утаивать его нет.

Все же, когда Ванджа решилась рассказать о той пятнице, она поняла, что многого не скажешь, и остановилась лишь на основных фактах, опустив интимные подробности. С юности она привыкла иметь дело с полицейскими и знала их маниакальное пристрастие к самым, казалось бы, незначительным деталям, особенно когда уже имели заранее построенную версию, пусть насквозь ошибочную. Кроме того, Абдулла и Карега могут заупрямиться и навлечь на себя неприятности из-за пустяков. По ходу рассказа она кое-что подправила. Важно чувствовать, о чем говорить можно, а что следует опустить.

Но для нее самой оставалось загадкой, почему она позвала Карегу в тот вечер, и еще более необъяснимо — почему выбрала для встречи хижину. Возможно, причина в неостывших воспоминаниях об их былой близости или же в нежелании задеть его чувства: обстановка публичного дома могла покоробить Карегу. Она стерла с губ помаду, сняла парик, из украшений оставила только простенькие бусы и браслеты на запястьях. Она ждала его, и сердце учащенно билось. Ванджа поразилась тому, что еще не утратила способности на такие чувства, ей привычней было волноваться из-за денег, текущих в руки, из-за удачной сделки, хитроумной аферы, ее радовало умение читать чужие мысли, точно раскрытую книгу, знать, каким слабостям соперника потрафить, как расположить его лестью и ложью. Ее будоражило каждое подтверждение собственной расчетливости и проницательности. В остальном же — она была уверена — ее тело и душа мертвы для эмоций.

Карега остановился на пороге хижины, и тотчас к Вандже вернулись прежние иллюзии. Он возмужал, окреп, прославился не только в округе, но едва ли не по всей стране. Она испытала от его прихода пронзительную до боли, чистую радость; что-то в ней нарождалось в муках, пробивалось к свету сквозь унылую свалку ржавых обломков.

Кареге тоже на миг почудилось: прошлое вернулось. Он окинул взглядом обстановку в хижине: та же кровать, та же лампа и мебель. Она сохранила все в том же виде, как было при нем. Время остановилось, попало в капкан пространства. Илморог изменился, в нем возникли новые силы, линия фронта стала более отчетливой. Однако, глядя на Ванджу, он не мог не подивиться тому, как она многолика, какой непохожей бывает в разное время, в разных местах и ситуациях. В этом, как он полагал, и заключался секрет ее непреходящего успеха: она умела вызывать симпатии самых разных людей, и каждый видел в ней отражение собственного «я». Карега не сдержал вздоха, сетуя об этом ее загубленном таланте.

— Я вспомнил Ньякинью и ночь, когда мы в первый раз пили тенгету, — сказал он, усаживаясь на давным-давно облюбованный им складной стул.

— Немудрено, — отозвалась она. — Заварить чаю?

— Не откажусь.

Он наблюдал за ней. Ванджа, присев на корточки, накачивала примус, браслеты и бисерные бусы позвякивали в такт ее движениям. Любое занятие поглощало ее целиком, без остатка, и сейчас она была прекрасна. Как такая женщина могла загубить дитя, жизнь? Как могла она торговать девушками! Не ему судить ее, но мрачные мысли без спросу вторглись в голову, развеяв мимолетное восхищение.

— Зачем ты сохранила хижину? — спросил он, чтобы не молчать.

— В память о Старом Илмороге. Вспомни нашу жизнь до того, как трансафриканская автострада рассекла городок надвое.

— К чему ворошить прошлое?

— Тебя словно подменили. Сам, бывало, доказывал, что вчерашний день важен для сегодняшнего, и все такое прочее.

— Верно… но лишь как урок живущим теперь. Иными словами, не следует превращать прошлое в музей. К нему надо подходить критически, без лишних восторгов и черпать в нем уроки для ведущейся сегодня борьбы за настоящее и будущее. Преклоняться же перед ним неразумно. Я и сам этим грешил, но теперь не желаю обожествлять вчерашний день, не ведавший ни асфальтовых дорог, ни электричества. Наша жизнь была тогда сущим рабством в плену у природы.

— Вот ты теперь как рассуждаешь, оратор! А помнится, сиживал у ног моей бабки и других старух и приставал с расспросами: что было тогда-то и тогда-то? Слушал их рассказы, ловил каждое слово точно зачарованный…

— Великая женщина! Горько мне было узнать, что ее сжили со свету. И ты теперь живешь по этому правилу: съешь ближнего, иначе съедят тебя!

Она разлила чай во все те же старые чашки и присела.

— Бабка все твердила, что ты вернешься… даже на смертном одре повторяла… Странно… перед самым концом она послала за мной, и я двое суток от нее не отходила, мы все говорили, говорили. Точнее, говорила она, и я точно заново пережила детство и множество всяких событий. В какой-то момент, положив руку мне на голову, она сказала, отвернувшись к стене: «В твоих глазах и в сердце тоска и скорбь… Знаю я, отчего ты грустишь… он вернется, только боюсь, тебя уже не будет, чтобы встретить его…» Я ответила, что никуда из Илморога не уйду. Она промолчала. Я ждала, что еще она скажет, но бабка не добавила про тебя ни слова… не коснулась ни настоящего, ни будущего, а вместо этого принялась вспоминать деда. Тогда я попросила ее, в который уже раз: «Расскажи, как он погиб».