Кровь за кровь - [2]

.

Курт Лёве отдыхал долгими месяцами, но обещанных матерью объятий и улыбок так и не было. Даже в канун Рождества.

Члены семьи Лёве сидели вокруг маленького стола и молча ели жареного карпа. Повисшая тишина была не радостной или священной, как во время церковной службы, а напряжённой – полной скрежета челюстей и звона вилок. Она вынуждала Луку ёрзать на стуле.

– Хватит крутиться, – пророкотал отец с противоположного конца стола.

Мать кинула на Луку многозначительный взгляд. Мальчик замер. Ему казалось, будто он сидит на хрупкой яичной скорлупе. Словно что-то вот-вот должно сломаться…

Отец вилкой разрывал тушку карпа на маленькие аккуратные кусочки.

– Когда на фронте мы ходили в ночные патрули, приходилось быть тихими, что призраки. Двигаться без единого звука. Нам приходилось, иначе бы подстрелили.

Мать прочистила горло.

– Курт, я не уверена, что о таком стоит говорить за столом…

– Стоит говорить? – отец Луки ударил кулаком по столу. В руке он всё ещё сжимал вилку, острые зубцы её смотрели в потолок, изодранный кусок рыбы свисал с металла. – Потерять чёртову руку во благо Отечества, вот что даёт мне право говорить за столом о чём угодно.

Жена ему не ответила. Вместо этого она отложила вилку и посмотрела на Луку: «Не хочешь открыть подарок?»

Лука кивнул, выпрямляясь на стуле. Он несколько недель ждал этого момента. Велосипед (блестящий и красный) был его самым заветным желанием. Франц Гросс иногда позволял Луке покататься на своём. Мальчики по очереди изображали из себя мотоциклистов Крадшутцен, воображаемые двигатели ревели, когда они штурмовали линию обороны невидимых коммунистов.

– Твой подарок за рождественским календарём, – сказала мама. – Сходи и принеси его!

В этом году у них не было ели, зато мать поставила на каминной полке рождественский календарь. Большая часть его двадцати четырёх бумажных дверок была открыта, являя взгляду нарисованную мамой сцену Рождества: Мария, Иосиф и малыш Иисус в хлеву, окружённые любопытными животными и охапками сена. Голубоглазые ангелы парят над Святым семейством. Над ними висит сияющая звезда. А над звездой…

С портрета смотрело увековеченное лицо фюрера, его нарисованные глаза следили за Лукой, когда тот бежал к камину за подарком. Коробка была слишком мала для велосипеда, завёрнута в старый газетный лист. Старые заголовки рассказывали о продвижении Вермахта по территории России, о предстоящей неоспоримой победе Рейха. Прямо поверх свёртка растянулась фотография фюрера, выступающего с речью о будущем Нового порядка. Лука разорвал её и нашёл под газетой новую пару обуви и игрушечный пистолет. Он устремил взгляд на подарки, разочарование горечью стояло в горле.

– Что скажешь, Лука? – Отец проследовал за ним в гостиную, молча наблюдая за всем происходящим.

– Знаю, ты хотел велосипед… – донёсся от двери ласковый голос матери, – но тот, что продаётся в магазине господина Калера, слишком дорогой. Может, в следующем году, когда война закончится.

Никакого велосипеда. После недель, месяцев, лет ожидания по-прежнему никакого велосипеда. Горло Луки сдавили слёзы.

– Зачем тебе велосипед? – спросил отец. Его рука рассеянно потянулась к Железному кресту на петлице мундира. – В школу ты ходишь пешком.

– Я… я хочу играть в Крадшутцен с Францем. – Стоило словам сорваться с губ, как Луке захотелось забрать их обратно. Но они вырвались на волю вместе со слезами, окутав гостиную.

– Играть? – Лицо отца стало жёстким. Его глаза напомнили Луке о висящей над камином картине. Голубые и безжизненные. – Ты хочешь играть в Крадшутцен?

– Я хочу быть как ты.

Одним молниеносным движением отец отбросил Железный крест и схватил мальчишку за воротник. Нина прижалась к косяку, когда муж протащил сына мимо неё – в кухню и прочь из дома.

Вечер был снежный. Под кружащими хлопьями они вышли на улицу. Пальцы плотно сжимали воротник сына, когда отец остановился прямо посреди растущего сугроба.

– Хочешь быть как я? Ты даже посчитать не сможешь, сколько ночей я провёл, которые были куда холоднее сегодняшней. Сидел, свернувшись в грёбаном окопе, пока коммунисты пытались проделать дыру в моём черепе. Думаешь, я тогда распускал сопли?

Лука покачал головой. Слёз стало больше, капли растекались по ресницам.

– Не показывай эмоций. – Курт Лёве грубо тряхнул сына. – Ни за что не показывай эмоций. Слёзы – слабость. Мой сын никогда не будет слабаком. Останешься стоять здесь, пока не перестанешь ныть.

Лука пытался, но рыдания только сильнее сдавливали горло. Оброненные слёзы начали колоть щёки: обжигающий холод.

Мать дрожала, стоя босиком на пороге, сама уже готовая расплакаться: «Курт! Он замёрзнет!»

– Ты позволила нашему сыну вырасти мягкотелым и неблагодарным, Нина. Забила ему голову искусством и волшебным… Дерьмо! Если я смог выдержать в снегах целую зиму, меньшее, что может сделать он, это десять минут простоять среди метели.

– На тебе была форма! А у Луки нет даже пальто.

Курт Лёве вновь посмотрел на сына: сжался в комок, стучит зубами, по голень провалился в сугроб. Мужчина шагнул в дом и спустя мгновение вернулся с коричневой кожаной мотоциклетной курткой, которую носил до войны, и своим солдатским жетоном. Обе вещи он впихнул в руки Луке: «Вот, надень».