Кровь тамплиеров - [75]

Он вихрем крутанулся и увидел Шарифа, который, должно быть, незаметно пролез под решеткой или просто материализовался из каких-нибудь частиц пыли, летающих в воздухе. Он схватил девушку за ремень рюкзака и как раз в эту секунду замахнулся на нее острой как бритва саблей, которой явно собирался перерезать ей шею.

Давид не раздумывал, что делать. Его мускулы реагировали, не дожидаясь соответствующих решений и команд из центрального пункта управления головного мозга. Прежде чем понял, что в действительности делает, он уже напал на «мясника» и одной только силой своего наскока швырнул его на землю. Но араб успел ухватить его за воротник, и Давид грохнулся рядом. Стелла упала на них обоих, так как коварный агрессор либо из-за внезапности нападения запутался в ремнях ее рюкзака, либо просто не подумал о том, чтобы выпустить их из рук. Следствием было то, что Шариф, который, несмотря на свою отвратительную трусость и коварную жестокость, с точки зрения грубо анатомической все-таки был человеком и, как большинство представителей этого вида, располагал только двумя руками, очутился в положении, когда свободна у него была лишь одна рука, а одна рука в такой ситуации — это очень мало. Шариф не мог вытащить лежащую на земле саблю, так как все трое сцепились и образовали единый дергающийся клубок из рук, ног и голов, который прокатился на другую сторону решетки.

Давид тоже потерял в этой потасовке оружие. Как сумасшедший, он ударил несколько раз араба кулаком, но его кулак словно натыкался не на человеческую плоть, а на эбонит[27]. Шариф не издал ни стона, но за решеткой сразу вскочил на ноги. Так как Давид все еще лежал на земле, араб сильным рывком потянул его вверх. Он освободил эфес своей сабли от ремня рюкзака, и Стелла тут же отползла от них на некоторое расстояние, после чего так же лихорадочно, хотя и с трудом, встала. «Мясник» замахнулся, чтобы ударить кулаком в лицо Давиду, которого держал за плечо. Но юноша инстинктивно пригнулся, и тыльная сторона ладони араба лишь слегка коснулась его виска.

«С ним что-то неладно, словно он думает не о том», — отметил про себя Давид. Действительно, его противник сконцентрировался вовсе не на нем. Араб далее не взглянул на него, когда замахнулся вторично, в его глазах было только одно — Стелла и рюкзак.

Давид вырвался из рук араба, издал крик ярости, схватил темнокожего «мясника» обеими руками и стукнул головой о стену сбоку от железной решетки, которая тем временем спустилась так низко, что едва ли еще можно было проползти под ней на четвереньках. В каком-нибудь плохом кинофильме Шариф, ошарашенный силой и своеобразным методом атаки, вероятно, закатил бы глаза и с глубоким вздохом упал бы на землю, и задние кости его черепа шумно треснули бы. Но здесь было не кино, а жестокая действительность, и она была более суровой и беспощадной, чем продукция Голливуда.

Давид изо всех сил стукнул араба головой о стену еще раз, прежде чем тот сумеет замахнуться на него или отбросит, его назад; затем он повторил то же самое третий, четвертый и пятый раз. Снова и снова череп ударялся о твердый камень, кровь ручьями текла по шее «мясника». Давид был захвачен стаккато[28] своих движений, превращая араба в отбивную котлету. Шариф больше не сопротивлялся.

«Ты или я?» — кричал внутри Давида инстинкт выживания. Если бы он его выпустил, араб убил бы сначала его, потом Стеллу. Он его не отпустит, чтобы араб не причинил Стелле зла — никогда!

Только когда Шариф действительно закатил глаза и из его мускулов ушли последние силы, Давид его отпустил. «Мясник» упал и остался лежать — мертвый или в глубоком обмороке, причем одна из его вялых рук схватилась за решетку и затормозила ее на расстоянии двух ладоней от земли. Давиду не надо было делать никаких попыток, чтобы понять, что поднять ворота они не смогут. Он услышал сквозь шум битвы, как ломались локтевые и лучевые кости араба, прежде чем решетка остановилась. Они оказались перед запертыми воротами.

Фон Метц сопротивлялся, как раненый тигр, в борьбе против Ареса, Симона и Тироса, но Давид заметил, что сила его ударов уже давно не была такой мощной, как в начале боя. Нет, ему их не одолеть — и Давид не мог больше ничего для него сделать.

— Остановитесь! — голос Лукреции перекрыл звон мечей и крики ярости и боли сражающихся.

Давид увидел у заднего входа мать. Арес, Симон и Тирос послушно оставили свою жертву и повернулись к ней, впрочем не оставляя магистра тамплиеров совсем без присмотра. Фон Метц замер посреди движения и, тяжело дыша, также глядел на Лукрецию.

Она, не удостоив его взглядом и убедившись, что борьба прекратилась, прошла, шурша платьем, мимо брата и двух других рыцарей. Немного не дойдя до решетки, она остановилась и одарила Давида одной из своих многочисленных улыбок. Он прочел ужас в ее карих глазах, облегчение от того, что она видит его живым и здоровым, и уверенность.

— Ты моя надежда, моя любовь, моя вера, — прошептала она и придвинулась к нему настолько близко, насколько позволял металлический каркас ее юбки. — Я все отдала тебе, Давид. Он не ответил. Он не видел своей матери два дня. Когда он о ней думал, он чувствовал три вещи, едва ли совместимые друг с другом: разочарование, ярость и желание обнять ее, прижаться к ее груди и в течение нескольких вдохов и выдохов возместить себе все, чего он был незаконно лишен в течение прошедших восемнадцати лет. Ничего из этого не улетучилось, когда он взглянул ей в глаза. Но теперь на первое место пробилась его тоска по ней. Только ярость и разочарование мешали ему подойти поближе к решетке и протянуть руки навстречу ей. Но эти чувства не могли заставить его отшатнуться от нее или совсем отвернуться. Он стоял как парализованный и смотрел на нее.